Теренс Уайт - Слон и кенгуру

Боже милостивый, думал он несколько минут погодя, скорчившись на дне своего судна, отирая потный лоб, ощущая в ноздрях едкий запах рвоты, желая себе наискорейшей кончины, чувствуя, как подбрасывает его бочку речная вода, сжимая веки, чтобы не увидеть опять кружение берегов, Боже милостивый, это последняя соломинка. Возможно ли, чтобы разумное существо… О Господи, опять! Верить в то, что голубь… да мне уж и нечем. О Боже, о Монреаль!

Миссис О’Каллахан взирала на него с ужасом. Прегрешение против Духа Святого… Но и сама она была чрезмерно внушаема. Микки, и мистер Уайт, и берега — они так странно кружили, — и эти ощущения, и звуки, которые он издавал, и как оно все выплеснулось, когда он развернулся, — Пресвятая Мария Матерь Божия! Миссис О’Каллахан вытащила крошечный носовой платочек, тоже повернулась, выкатила, точно негр какой-нибудь, глаза и принялась блевать.

Славься Царица, Матушка милосердия — совсем как на острове Мэн во время медового месяца, — Жизнь Наша, Отрада и Надежда Наша — мы тогда красного лангуста на завтрак съели, и я думала, что у меня кусок желудка оторвется, — к Тебе взываем в изгнании, чадаевы, Иисус, Мария и Иосиф, а тут еще чашка чая, — к Тебе воздыхаем, да ветчина, стеная и плача, — о, Агнец Божий, да доживу ли я до конца всего этого? — в этой долине слез. О Заступенница наша! Тот мужчина на пароходе сказал, надо солод глотать, — к нам устреми Твоего милосердечия взоры, — а в отеле, наверху, мне уйдиколону дали, — и Иесуса, благословенный плод черева Твоего, — конечное дело, ничего уже не осталось, разве со стенок чего соскребется. О кротость, о милость, — а ко всему в придачу, Микки не знал, как это делается, — о отрада, Дева Мария [46] Католическая молитва «Славься, Царица»: «Славься Царица, Матерь милосердия, жизнь, отрада и надежда наша, славься. К Тебе взываем в изгнании, чада Евы, к Тебе воздыхаем, стеная и плача в этой долине слёз. О Заступница наша! К нам устреми Твоего милосердия взоры, и Иисуса, благословенный плод чрева Твоего, яви нам после этого изгнания. О кротость, о милость, о отрада, Дева Мария». . Никогда мне того медового месяца не забыть, да и нынешнего дня тоже.

— Моли о нас, — вскричала миссис О’Каллахан, — Пресвятая Богородица!

А Микки ответил обморочно и машинально:

— Да удостоимся исполнения Христовых обещаний [47] Из католической молитвы «Ангел Господень»: «Моли о нас, Пресвятая Богородица! Да удостоимся исполнения Христовых обещаний». .

У Ленаханова Креста нашу троицу нагнали ученики, плывшие, маша веслами, в гальванизированной ванночке. Мистер Уайт увидел их краем глаза и решил, что будет думать только о них.

Не думай о воде — и о бочках, как они кружатся, — и о берегах, нет, нет. О чем-нибудь другом, о чем угодно. О людях в ванночке. А чего о них думать? Зачем они за нами плывут? (Это верхний отдел желудка. Нет. Зажмурься.) Как, черт побери, эти люди сообщаются друг с другом? В Ирландии всего-то четыре телефона и три радиоприемника, их для приличной связи не хватит. Но ведь они же всегда все знают. Во время войны батраки фермы рассказывали нам о парашютистах задолго до радио. Может они дымовые сигналы друг другу подают? Бьют в барабаны? Так ты их не слышал. Или старухи забираются не вершины гор и машут оттуда красными нижними юбками? Семафоры? Возможно, внечувственное восприятие. Почтовые голуби, из которых лучи исходят? (Даже когда в желудке ни черта не остается, лучше тебе не становится. Говорят, от этого не умирают. А я бы, пожалуй, и с удовольствием. Быть может, человеку перед смертью становится так худо, что он ей даже радуется. Не думай об этом.) О чем-нибудь радостном, веселом, о чем-нибудь… О Боже, теперь она литанию завела.

Да, миссис О’Каллахан завела Литанию Пресвятой Деве, а истинно верующие, большую часть коих тоже рвало — из солидарности, — негромко вторили ей в басовом регистре.

— Дух Святой, Боже,

— Помилуй нас.

— …Матерь прелюбимая,

— Молись о нас.

— …Источник нашей радости,

— Молись о нас.

— …Святыня Духа Святого,

— Молись о нас.

— Святыня Божьей славы,

— Молись о нас.

— Святыня глубокой набожности,

— Молись о нас.

— Хранилище Завета…

Хранилище, святыня, источник радости. О Господи, похоже, меня сейчас опять вырвет. Думай. Думай. О том, что делать дальше. О том, как доплыть до берега. О том, когда спадет наводнение. О чем угодно. Только не о, не о, не о… Как бы не так.

— Болящим исцеление,

— Молись о нас.

— Скорбящим утешение,

— Молись о нас.

Вот ведь хочется же помереть, а не получается.

В Бримстауне отряд Гражданской гвардии пальнул поверх их голов, — а они и не заметили.

На далеких берегах объявились толпы людей, бежавших вровень с ними.

Пошел дождь.

Расстояние от Кашелмора до Дублина составляет тридцать миль — это по дороге, а по реке все пятьдесят. Ковчег отплыл после раннего завтрака и делал, в среднем, около шести узлов. Когда наступила пора чаепития, мореплаватели оказались невдалеке от столицы.

Отрезанные от человеческого разума огромным простором воды, утомленные выпавшими на их долю испытаниями, промокшие до нитки, не евшие с самого завтрака, да и съеденное за ним отдавшие реке, оккупанты ничего не ведали о происходившем во внешнем мире.

А там происходило немало достопримечательного.

Отец Бирн, когда он добрался, наконец, до работавшего телефона, был до того разъярен происшедшим в его пастве расколом, что рассказ его клонился к некоторой гиперболичности — увы, епископ, которому он позвонил, счел эти преувеличения преуменьшениями. Епископ уже был осведомлен относительно вторжения абиссинцев, доклад о коем поступил от сержанта О’Мюрнехэйна. Получившее статус первоочередного сообщение сержанта было направлено в расположенные по пути следования захватчиков участки «Гвардии Мира» и военные казармы, и тамошний личный состав подтвердил его получение Дублину, а также распространил, устным порядком, среди окрестного населения, приведя в трепет законодательную власть и в исступление аборигенов Килдара. Эти последние, забираясь на курганы, могильные холмы, груды камней и просто первые попавшиеся насыпи, гневно передавали новость один другому посредством барабанов, дымовых сигналов, красных нижних юбок, внечувственного восприятия и иных средств связи, коими они привыкли пользоваться. Прозвучало по ходу дела и страшное слово «парашютист», — но это уж было чем-то вроде самовозгорания мысли. Один из двух аэропланов Военно-воздушных сил Ирландии пролетел над Слейном, выдерживая, чтобы не попасть под огонь абиссинских зениток, высоту в 15000 футов, — и подтвердил наличие боевых рубок. Поступали и множились сообщения о подводных лодках, парашютистах, арапах, франк-масонах, шпионах, ИРА, Ку-Клукс-Клане, мистере Уинстоне Черчилле, беглецах из сумасшедшего дома, коммунистах, атеистах, черных и желтых, оранжистах и боевом десанте эскимосов. От одних берегов Эриу до других смотрители маяков вглядывались в море, начальники вокзалов ломали головы над телеграммными бланками, сержанты «Гвардии» получали боевые комплекты, инспектора того и этого всматривались в небеса, музейные работники тащили по тайникам Конгские Кресты, католические скауты надевали портупеи, машинистки выстукивали директивы, престарелые пенсионеры прятали сберегательные книжки, биржевые спекулянты нервно теребили свои грязные мантии, и по меньшей мере десять тысяч верующих мысленно клялись себе, что напечатают, если им повезет уцелеть, в газетах благодарности Блаженному Оливеру Планкетту, Матту Талботу, Маленькому Цветочку, Святой Филомене, Святому Антонию Падуанскому, Пражскому Младенцу, Лурдской Богоматери и иным видным фигурам, слишком многочисленным, чтобы их тут упоминать.