Андрей Ренников - Вокруг света

— Свежеет, — сказал он, вытянув зубами из кармана трубку и высекая свободным локтем огонь из зажигалки. — Судя по тому, что гребни у волн не мохнатые, а расчесанные, такая погодка продлится не менее восьми с половиною дней.

Затем, выждав, пока через нас перекатывалась волна высотою в восемнадцатиэтажный дом с мансардой, мой собеседник раздул в трубке огонь и продолжал:

— Вы напрасно едете, мсье, в Бразилию. Вы не знаете Кабаллоса: он вас сгноит на плантациях. 10 мильрейсов в день, а работы 16 часов в сутки. Лихорадки… Дикие звери. Ведь вам неизвестно, а я‑то хорошо знаю, что у него все негры сбежали в Москву на коммунистический съезд. Вот он теперь, вместо них, и хочет навербовать вас, беженцев.

Боцман долго рассказывал об условиях жизни в Бразилии. Три дня беседовали мы с ним на эту тему, и на четвертый я, наконец, решился…

Поздней ночью, перед рассветом, когда на рубке дежурил капитан, а на носу стоял дежурный матрос, я незаметно вытащил из каюты три своих чемодана, из которых два были совершенно пустые, проскользнул на бак, привязал себя прочной веревкой к чемоданам и бросился в воду.

— Человек за бортом! — деловито крикнул с рубки капитан.

— Есть, — бодро ответил с носа матрос.

И неожиданно накатившийся на пароход вал прекратил их дальнейшие переговоры.

Пустые чемоданы удобно и легко поддерживали меня на воде. Поднимаясь на расчесанные гребни волн и спускаясь в пропасти между ними, я весело плыл на юг, зная, что недалеко от Пернамбуко есть группа мелких необитаемых островов. До рассвета ветер не унимал своей ярости. Минутами казалось, что разбушевавшаяся стихия неожиданно поглотит меня. Но вот взошло солнце… Загорелся день. И буря внезапно стихла, сменив водные небоскребы паркетным полом, годным для дансинга.

Вытащив из кармана носовой платок, я помахал им во все стороны на случай, если вблизи будет проходить какое–нибудь подходящее судно. Но судна не было. Взобравшись повыше на один из чемоданов, я внимательно стал осматривать горизонт, прикрыв глаза ладонью руки. И, о радость…

— Земля! Земля!

…Уже шесть месяцев, — как я живу на необитаемом острове. Какая роскошь! Какие удобства! Вспоминая свою жизнь на Лемносе, на Халках, а затем на копях Перник в Болгарии, я отдыхаю телом и духом, окреп, пополнел. При спуске с чемоданов на берег приятно щекотало мою гордость — полное отсутствие места для регистрации и предъявления визы. Чемоданов никто не осматривал, никто не давал понять, что лучше всего мне забрать эти чемоданы и возвратиться на родину…

Вознеся благодарственную молитву Богу за редкую для беженца удачу, я начал осторожно исследовать остров, чтобы узнать, есть ли тут население и, если есть, то насколько сочувствует большевикам: ест ли человеческое мясо или не ест.

Опасения рассеялись, однако, быстро. Островок оказался малевьким; не только людей, не даже тигров и змей нет в помине. Ни одного консула, ни одной квартирной хозяйки, ни одного политического деятеля. Мудрая вековая тишина, вечный покой и благородное щебетание дружелюбных птиц в безопасном лесу.

Раскрыв чемодан, где хранились у меня заготовленные для Бразилии рабочие инструменты, я энергично взялся за дело. И русский топор застучал там, где никогда раньше не стучал топор европейца.

Да, всего шесть месяцев… А между тем, у меня сейчас уже прелестный деревянный домик из трех комнат с передней и кухней. За такой домик в Болгарии пришлось бы платить по тысяче левов ежемесячно. На кухне стоит прекрасная печь, обшитая деревом по системе одного моего приятеля и дающая 80 процентов экономии топлива; в

спальне я поставил превосходную складную кровать системы другого знакомого беженца, удобную тем, что днем она обращается в стол, после обеда — в лонгшез, вечером — в ванну, а когда иду на охоту — в пустой ящик наподобие охотничьей сумки.

Превосходный разборный шкап сделал я из растущего здесь в изобилии палисандрового дерева, куда повесил за ненадобностью на три отдельные вешалки пиджак, брюки и жилет, чтобы они не терлись друг о друга и лучше сохранились до тех пор, пока понадобятся. И вообще для всего теперь у меня есть свое место. Даже для уцелевшей каким–то образом в чемодане петербургской конфектной коробки «Блигкен и Робинсон» в гостиной стоит специальный изящный столик с инкрустациями. Ах, этот «Блигкен и Робинсон»! Я часто смотрю на коробку, грущу и уношусь воспоминаниями в счастливое прошлое… Робинзон теперь я сам. Но где ты, где ты, о Блигкен?

Говорить ли мне о всем комфорте, которым пользуюсь я на своем острове? Печь моя зимой не охлаждается, летом не нагревается; в спальне висит электрический фонарик, на котором я заставил безостановочно вращаться особым приспособлением цветной абажур; электрическую энергию я беру от прибоя волн; по острову катаюсь на самодельном деревянном велосипеде; а моя изящная лодка, в которой я совершаю послеобеденные прогулки вокруг острова, составляет мою главную гордость, так как для движения ее я изобрел вместо неуклюжих весел педали и превращаю в энергию движения свой собственный вес, который до сих пор напрасно пропадал во вселенной, не принося мне ровно никакой пользы.

Да, да. Я счастлив. Я независим. Я — президент и избиратель, я шеф полиции и гражданин. Я производитель и потребитель, купец и покупатель, оратор и слушатель, писатель на песке и на песке же читатель… Я не аристократ и не демократ, я — самодовлеющий беженец. Конференции, сессии, договоры, репарации, союзы, надувательства, предательства, мировые шантажи, вселенские жульничества… Эй, вы там, несчастные народы Старого и Нового Света…

Как вы себя чувствуете? Плохо? Ну, то–то же. А я — превосходно.

Впрочем… сознаюсь. При всем счастье, которым я наслаждаюсь, меня в последнее время начинает все чаще и чаще мучить неудовлетворенность в одной области. Русские люди легко поймут, в чем дело. Я тоскую по… политическом противнике.

Ах, это политическое одиночество! Что может быть ужаснее отсутствия оппонента? Четыре месяца я не замечал подобной потребности, непрерывно трудясь с утра до позднего вечера. Но когда явился досуг и наступают свободные часы — я страдаю без споров. Я тоскую без раздора.

Иногда после обеда, сидя в лодке, я начинаю спорить сам с собой, чтобы излить накипевшее чувство. Я делюсь на два лагеря, враждебно настроенных. Я стараюсь оклеветать, очернить, опозорить противника. И поющие на опушке у пляжа птицы иногда вдруг испуганно смолкают, прислушиваясь к резким голосам, когда я стою в лодке и кричу на весь остров:

— Народ должен высказаться!

— Не должен!

— Должен!