Array Журнал «Аконит» - Аконит, 2020 № 07-08 (цикл 2, оборот 3:4, февраль)

Я положил картошку в кипящую воду и решил позвонить консьержке.

Я снял трубку и сказал — здравствуйте.

Имена консьержек я никак не мог запомнить, хотя они постоянно открывали мне дверь подъезда, когда я подходил к нему — они-то знали меня хорошо.

Да, — ответила консьержка.

Скажите, почтальон сегодня приходил? — задал я свой привычный вопрос.

Нет, по выходным они никогда не приходят.

Спасибо, — сказал я и положил трубку.

Вот так, почтальон не приходил, а письмо я получил, утром я нашёл его в своём почтовом ящике.

Я снова пошёл на кухню, овощи надо было постоянно помешивать, они всё время у меня пригорали.

Я вспомнил самое первое письмо, полученное мной.

Оно было, как и все последующие, без конверта.

Это было единственное письмо, написанное Белкой в хорошем настроении.

Начиналось оно идиллически — привет! всё думаю, буду ли я снова лежать на вашем стареньком прекрасном диване в гостиной, а радостный Некс будет лизать мне лицо?

Кончалось оно словами — со мной всё в порядке, ваша (дальше следовал рисунок белки).

Сейчас же мне казалось, что Белка начинает потихоньку сдвигаться, от безумного Фаренгейта, от сельдерея на завтрак, обед и ужин, и самое главное — от безысходности происходящего.

Я вспомнила новый анекдот — про то, что мы давно уже не люди, писала она в последнем письме.

Я сложил листы на книжную полку к таким же листам, мои руки пахли, и это был запах Белки.

У меня вдруг закружилась голова, я крепко взялся за книжную полку, чтобы не упасть, закрыл глаза, и тяжёлая темнота навалилась на меня.

Как одинокая радиостанция, я транслировал горечь и грусть в пустоту.

Наконец меня отпустило, и тяжесть в голове прошла, картошка сварилась, герань на подоконнике так и не зацвела, а за окном падал снег.

После обеда, я включил компьютер, в почте было одно письмо, от моей японской знакомой.

Я изучаю японский по вечерам, два раза в неделю, и познакомился с этой японкой (ее звали Мидори) на одном форуме.

Она, в свою очередь изучала русский по Достоевскому, и искала русского, который читал Федора Михайловича.

Мы с ней сошлись, она в этот момент пыталась читать «Неточку Незванову», и мне это в ней понравилось.

Я видел ее фотографический снимок — маленькая, худая, в очках, некрасивая.

По-японски я ещё не мог писать и пользовался интернет-переводчиком.

Русский ей тоже давался плохо, и ее письма часто напоминали криптограмму.

В Йокогаме весь день идёт дождь, писала она, я читаю ФМД и мне грустно, неужели человек действительно может создать такую красоту?

Насколько мелки и ничтожны все эти наши харукимураками, кобоабэ и прочие, по сравнению с «Неточкой Незвановой».

Ты всё ещё ешь эту свою ужасную картошку с тушёной говядиной?

Я долго смотрел в монитор, не зная, что написать, я давно хотел ей рассказать про письма Белки, и может быть именно она и смогла бы меня понять, но почему-то не мог.

Что я мог ей объяснить, что?

Что где-то в далёком будущем, в блокадном городе умирает девушка, и эта умирающая девушка — это всё, что у меня есть.

Наконец я собрался с силами и написал — привет, Мидори, у нас дело движется к весне, но снег всё ещё лежит…

Дальше дело пошло проще, в письмах мы часто иронизировали друг над другом, словно люди, прожившие долгое время вместе.

Она называла меня недалёким русским варваром, а я ее — провинциальной старой девой, любящей паззлы.

Ну как твои паззлы? — всегда спрашивал я.

Она с удовольствием играла в эту игру, и отвечала, что собрала деву Христину с младенцем из трёх тысяч деталей, и сейчас думает, приклеить ли ее на стену, или нет.

Переписку мы начали в середине декабря, она сначала никак не могла понять, что значит минус тридцать градусов Цельсия и тотальный снег за окном.

Мидори жила прямо на западном берегу Токийского залива, ее окна выходили на Тихий океан, и, благодаря океану, климат в Йокогаме был мягкий и тёплый, и даже в самом холодном месяце январе температура редко опускалась ниже десяти градусов по Цельсию.

До Токио было пятнадцать минут на скоростной электричке, и Мидори часто ездила туда по выходным гулять по столице.

Подруг у неё, как я понял, не было, и она была так же одинока, как и я.

В конце письма она как всегда писала непонятные ей русские выражения, и я стал терпеливо ей писать разъяснения, поминутно сверяясь с переводчиком.

Некоторые выражения я никак не мог объяснить, они просто не переводились на японский.

Наконец я отправил письмо и стал смотреть, каких продают собак.

Это тоже было из-за Белки, она очень любила ту собаку и писала о ней в каждом письме, собака была видимо маленькая и с большими ушами, Белка называла его смешным уродцем, ушастиком и ушастым созданием.

Как там наше любимое ушастое создание? — часто спрашивала она.

У нас в основном продавали очень дорогих шпицев, некрасивых и злобных той-терьеров, глупых овчарок, которые мне никогда не нравились; чихуахуа были ещё ничего, среди них попадались забавные, но они тоже были дорогими.

По карману мне были разве что таксы; в принципе, они были симпатичными, но я всё никак не решался завести собаку.

Хотя это, наверное, было бы хорошо, у меня было бы живое существо, которое бы любило меня всей душой, радовалось бы моему приходу домой.

Мы бы с ним гуляли, а дома я бы мыл ему лапы от чёрного снега.

И мы вместе бы ели картошку с тушёнкой.

За окном начал сгущаться сумрак, пора было идти на улицу.

Один японский философ писал, что надо каждый день писать стихотворение и проходить десять тысяч шагов.

Стихи я писать не умел, а вот ходить старался каждый день и даже специально купил для этого шагомер.

Ходил я от 8-го марта до Белинского и обратно.

По привычке я заглянул в почтовый ящик, там было пусто.

На улице было около ноля Цельсия, и чёрная грязь, обращённая снегом и льдом.

Я прошёл через двор, любимое место собачников, но ни одной собаки сегодня не было.

Я шёл, глядя под ноги, и думал о Белке.

Напишет ли она ещё хоть одно письмо?

И что будет в том письме?

До свидания, люди планеты Земля.

Или прощайте, люди планеты Земля?

У меня всегда слезятся глаза на морозе, но в этот раз мне действительно хотелось плакать.

Может, дать объявление — куплю маленькую собаку с большими ушами?

Белка, Белочка, Белюченька, несчастный ребёнок, умирающий непонятно за что.

Вначале мне всё это казалось шуткой, но сейчас это уже стало трагедией.

Я не знал, чего я хочу: чтобы эта дыра во времени залаталась навсегда или ждать нового письма.

Ветер февраля был холодным, и это было приятно.

Я вдруг отчётливо понял, что я не хочу жить.

Что всё, что есть у меня, что всё, что я делаю, моя работа, все эти придуманные мной занятия — йога и изучение японского, всё это — не жизнь.