Ольга Рэйн - Голубая глубина

— Да! Хорошо! С детства! — звучали голоса, пока я неловко слезал вниз. В паре метров от пола нога сорвалась, и я повис на руках, понимая, что не удержусь и сейчас грохнусь. Двинувшись вперед с необыкновенной скоростью, дед Егор поймал меня, на секунду прижал к жесткой холодной груди и поставил на пол. От него пахло одеколоном, а под ним — солью и морем. Глаза у деда Егора были голубые, и мне вдруг стало страшно от его взгляда. Будто под тоненькой поверхностью, как под ледком на луже, плескалась стылая вода — темная, глубокая.

— Поймал, — сказал дед Егор. На вид он был лишь чуть старше папы. — Вот ты, значит, какой, Кирилл Ермолаев! Ну, что мне скажешь?

В коридоре я увидел толпу взрослых — многие улыбались, а впереди стояла моя мама и смотрела на меня умоляюще.

— Спасибо, — сказал я. — Спасибо… дедушка.

— Говорят, ты много читаешь и стихи наизусть учишь, — сказал дед Егор. — Молодец, значит, память хорошая. Ну-ка прочитай мне что-нибудь.

— Я не знаю что, — пробормотал я.

— Ну, посмотри на меня и первое, что в голову придет, прочитай.

Мама из коридора показывала мне какие-то знаки — складывала руки домиком, округляла пальцы. Я посмотрел в светлые безжалостные глаза человека передо мною.

«А акула-каракула правым глазом подмигнула, — услышал я свой голос. — И хохочет, и хохочет, будто кто ее щекочет…»

Взрослые в коридоре замерли, переглядываясь, моя мама уронила руки, оперлась на стенку.

— Вот как, — сказал дед Егор. Подмигнул мне правым глазом и расхохотался. Все облегченно подхватили его смех.

— Мам, а что ты мне подсказывала? — спросил я в машине, когда мы возвращались домой сквозь густеющие сумерки. Папа облегченно насвистывал, будто испытание осталось позади, а мама так и не повеселела. Сказала, что ее тошнит, и села со мною на заднее сиденье.

— Показывала «из-за леса, из-за гор ехал дедушка Егор». Мог бы потешку прочитать.

— А он что рассказал? — поинтересовался папа.

— Про акулу-каракулу, — сказала мама.

Машина вильнула, папа вцепился в руль и на секунду обернулся на нас, будто проверял, не делись ли мы куда-нибудь.

— И что?

— И ничего, — ответила мама ровно. — Видишь же — домой едем. Если будешь за дорогой следить и ногу с газа снимешь, может и доедем.

Папа отвернулся. Я видел в зеркале его испуганные глаза. Я понял, что сделал что-то плохое, и заплакал. Старался не подавать вида, но тут же стал давиться соплями и всхлипами, отстегнул ремень, бросился к маме.

— Я не понимаю! — рыдал я.

Мама гладила меня по голове и молчала.

Книжку я забыл в детской.

Через полгода у меня родилась сестра. Папа сказал, что я могу предложить, как мы ее назовем. Я выбрал Ассоль, Сехмет или Нику — богиню победы, последнее имя мне казалось самым скучным, но папа оживился.

— Ника — отличное имя! Машенька, тебе нравится?

Мама лежала, вытянувшись на кровати, и безразлично смотрела в окно. Рыжее солнце горело в московском небе, ложилось яркими мазками на мамино бледное лицо, на пластиковую прозрачную колыбель, в которой спала моя сестра — крохотная сморщенная инопланетянка.

— Я хочу спать, — сказала мама.

— Может, покормишь Нику? Кирюшу ты сразу к груди взяла, помнишь?

— Не помню, — сказала мама и отвернулась к стене. — Ничего не помню. Ничего не хочу. Спать хочу.

Папа вздохнул, склонился над нею и поцеловал в светлую макушку.

— Мам, — позвал я. — Мамочка…

Она не обернулась, но нашла мою руку и крепко сжала ее своей.

Мы вышли в коридор — светлый, яркий, непохожий на больничный. Папа поговорил с медсестрой в больших очках и розовой форме, потом мы поехали в парк Горького, катались там на аттракционах, я бросал мячи в кольца и выиграл плюшевую обезьяну.

Папа вернулся в больницу, а я остался на ночь у семьи «троюродных Ермолаевых» и с радостью встретился с Аней и подросшей Зойкой. Они жили в огромной квартире на двадцатом этаже, там была оранжерея в одной из комнат и пахло джунглями.

— А… — протянула Аня, когда я ей рассказал, как странно изменилась за последние полгода моя мама и как она не рада маленькой Нике. — Это потому, что в нашей семье так: если один ребенок, то не тронут, а если больше — то может пасть жребий.

— Кто тронет? Какой жребий?

Аня многозначительно пожала плечами и взамен рассказала мне, что выбирать не приходится, потому что контрацепция для людей с нашей наследственностью не работает. Я спросил, что такое контрацепция, и Аня объяснила, заодно рассказав, откуда вообще берутся дети (тайна, которой мне до этого дня не приходило в голову озадачиться) и нарисовав несколько пояснительных картинок. Я сидел, придавленный новыми знаниями.

— Секс! — сказала невесть как оказавшаяся рядом Зойка. Она всё за Аней повторяла. — Член! Пиз…

— Эй, эй, — испугалась Аня и принялась рвать рисунки. — Ты при маме с папой не вздумай… Кир, отвлеки ее чем-нибудь! Быстро!

Я разучил с Зойкой «Муху-Цокотуху», и за ужином она выкрикивала «клоп-клоп сапогами топ-топ». Тетя Лена и дядя Вова были очень довольны моим облагораживающим влиянием, спрашивали про наш дом, про новую сестричку, про маму. Вздыхали. Переглядывались и говорили горничной подложить мне мороженого.

— Поправится мама твоя, — сказал дядя Вова. — У многих так бывает. Сам понимаешь, Кирилл, мы — семья особенная. Большая у нас сила и власть, но и цену приходится платить.

Я ничего не понял, кроме «мама поправится».

Мама не поправилась.

Она все время молчала, почти не подходила к Нике, а когда та плакала — давала ей бутылку и тут же снова клала в кроватку. Меня она иногда обнимала, и я чувствовал, как она мелко дрожит, будто не может согреться.

Мы с папой купали Нику, ходили с нею гулять, возили в поликлинику на прививки. Через неделю приехала бабушка Наташа — папина мама.

— Маша всегда слабовата была, — говорила она папе за ужином, к которому мама не вышла — так и осталась лежать в спальне и смотреть в стенку. — Хорошая она девочка, знаю, как ты ее любишь, Юра. Но не в ту семью она родилась, в нашей такие долго не задерживаются.

— А куда они деваются? — спросил я испуганно.

— На кудыкину гору, — ответила бабушка, подумав дольше, чем требовалось для такого незамысловатого ответа.

Папа встал, вышел на кухню и вернулся с бутылкой водки. Бабушка поджала губы, но ничего не сказала. За вечер папа выпил всю бутылку, поднялся в спальню и бушевал, кричал на маму, так что я сжимался в своей кровати и изо всех сил обнимал зайца Михаила — мама его мне когда-то сшила из своего старого свитера. Потом протопали папины шаги, хлопнула дверь, стало тихо.

Из школы меня забирала бабушка, приходила с коляской, ждала, махала мне рукой — высокая, очень красивая, совсем еще не старая. Папа взял отпуск и много пил. Маме выписали таблетки, но они не помогали — тенью она бродила по дому, иногда приходила ночью ко мне, залезала под одеяло. На мои вопросы отвечать не хотела, но рассказывала мне стихи, сказки.