Ольга Рэйн - Голубая глубина

— «На полярных морях и на южных…» — или, — «Мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима…»

— Давным-давно из изначальной тьмы вышли сущности, — тихо говорила мама. — Они принадлежали разным стихиям — воде, воздуху, огню… Некоторые выбрали воплотиться. А плоть смертна. Но способна любить и создавать новую плоть, с новой, свежей кровью… И вот стали ангелы и демоны входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им, чтобы те могли не умирать, не возвращаться во тьму, в небытие за порогом…

Я засыпал, и в моих снах перекатывались огромные волны, качая кораблики с отважными капитанами, которые обнимали беременных красавиц, похожих на маму, а под водой, сужая круги, ждал темный ужас, от которого не было спасения в их отваге.

Однажды утром мама встала тихо-тихо, так осторожно, что я проснулся. Мы с Михаилом вылезли из кровати и тихонько покрались за нею.

Бабушка стояла в коридоре с Никой на руках, кормила ее из бутылочки. Она улыбнулась, но вгляделась в мамино лицо, и губы ее задрожали.

— Машенька, — сказала она растерянно. — Ну как же так, девочка?

Мама пожала плечами.

— Посмотри на свою дочь, Маша. На руки возьми. Смотри, какая она теплая, сонная — запах почувствуй. Позволь себе любить. Что ж, что ее могут у тебя забрать? Разве это отменяет ценность ее жизни и твоей любви? Раньше все так жили, всегда — до антибиотиков и прививок. И нищие, и короли знали, что не все дети выживут. Что же теперь, не любить?

Мама покачала головой, спрятала руки за спину.

— Ну как знаешь, — сказала бабушка и ушла в комнату, не оглядываясь. Мама накинула легкое пальто на ночную рубашку, сняла с крючка ключи от машины и, позабыв закрыть дверь, вышла во двор. Там она долго смотрела на деревья, птиц в розовом рассветном небе, на розы, которые сама сажала и очень любила. На одном из кустов распускался большой темно-алый цветок. Мама наклонилась, понюхала его, пошла к машине. Я выбрался из-за вешалки, выбежал во двор, спрятался за кустом, не решаясь ей показаться. Вроде бы ничего страшного не происходило, но по сердцу ползали ледяные муравьи, трогали его липкими лапками. Мама посмотрела на дом и увидела незакрытую дверь. Она вернулась и затворила ее.

Я быстро залез в машину и спрятался на заднем сиденье под мягким розовым пледом. Он пах детским шампунем и кислым молоком. Мама громко включила радио, и мы куда-то поехали, все быстрее и быстрее. Она казалась спокойной и сосредоточенной, смотрела только на дорогу. Я собирался с нее глаз не сводить, но заснул.

Когда я проснулся, машина не двигалась, а мама стояла на дороге, у ограды высокого моста. Пальто осталось в машине, она была в одной ночной рубашке и босиком. Мама привстала на цыпочки, наклонилась. Ее длинные волосы упали с плеч, полетели вниз, к светлому зеркалу реки. Я собирался выпрыгнуть из машины и побежать к ней — но она покачала головой и пошла обратно. Мы опять поехали быстро, я боялся показаться.

На этот раз мы ехали недолго. Машина остановилась. Мама вышла, хлопнув дверью. Я сел, тяжело дыша, уставился в окно.

— Мама! — кричал я. — Мама!

Но она не слышала меня, не оборачивалась, шла, переступая босыми ногами, через пустую парковку у особняка деда Егора. Он ждал ее у крыльца — высокий, мощный, красивый, в белой рубашке и черных брюках.

Мама подошла, замахнулась, будто собиралась его ударить, но тут же устало уронила руку, повесила голову. Дед Егор что-то ей сказал, протянул руки, она подошла и спрятала лицо на его груди. Он гладил ее по голове, что-то спрашивал, она кивала. Потом он отодвинул ее, заглянул в лицо. Она помотала головой — «нет». Дед Егор вздохнул, обнял ее за плечи и повел в дом. Двери закрылись.

Я выбрался из машины и побежал к дому. Стучал в двери, но мне никто не открыл. Я обежал дом, пытаясь заглядывать в окна, но все они были слишком высоко. Вокруг было так зелено, красиво и мирно, что я не понимал, почему испытываю ужас и отчаяние. Я хотел залезть обратно в машину, но не смог открыть дверь. Я поднялся на крыльцо, сел на прохладный мрамор и смотрел, как по деревьям бегают белки, как утки на озере препираются с лебедями. И тут вдруг будто черная волна прошла по моей крови, ударила в голову горячим торжеством, страшным непонятным счастьем, я задохнулся, захрипел и потерял сознание.

Когда я очнулся, надо мною стоял дед Егор, смотрел на меня сверху вниз, как бог Зевс на букашку. Его волосы и одежда были мокрыми, а по белой рубашке плыли розовые пятна. Глаза казались черными, неподвижными, нечеловеческими. Я тоже смотрел на него и молчал. Мне хотелось заплакать и спросить «где моя мама?» или «дедушка, можно водички попить?». Но эти жалкие, детские голоса заглушил другой голос — взрослый, сильный, разбуженный во мне тем, что я только что испытал.

Дед Егор невесело усмехнулся. Он собирался было мне что-то сказать, но тут во двор влетела синяя бабушкина машина, разбрасывая гравий из-под колес, она резко затормозила у самого крыльца, одним колесом вильнув по нижней ступеньке и завизжав тормозами. Из водительской двери выпал папа — поднялся на ноги, посмотрел на нас, закричал с таким отчаянием, что я весь сжался. Лицо у папы было красное, а губы — белые.

— Где Машенька моя? — крикнул он. — Кирилл, а ты..? Как же?… Ах ты…! — и он пошел на деда Егора, сжимая кулаки, во взгляде его была ненависть, я сжался и снова стал маленьким и испуганным.

Дед Егор поднял руку, папа резко остановился и упал на колени, замычав.

— Не надо! — крикнула бабушка, она выбралась из машины и стояла у крыльца, держа у груди младенца. — Дед Егор! Лотан седа но валаарис!

По ее лицу текли слезы. Ника проснулась и заревела, отчаянно и громко. Папа стонал, скреб скрюченными пальцами мрамор ступеней.

Дед Егор отвел от него глаза.

— Поднимайся, Кирилл, — сказал он мне и протянул руку. Рука была холодная и мокрая. — Иди в детскую, там жди. Юрий, и ты вставай. Хватит. Наташа, успокой Нику и завари-ка нам всем чаю…

Я брел по огромному пустому дому, как призрак. Наверное, мне следовало надеяться увидеть маму, звать ее, искать в длинных коридорах. Но я отчего-то знал, что ее здесь больше нет. Что ее вообще больше нет.

В детской я нашел свою потерянную книжку. Попугай Ара слетел и сел на крышу домика рядом. Я обнимал зайца Михаила, читал книжку, старался ни о чем не думать.

Домой нас отвезла бабушка.

Она резала овощи, чтобы сварить мой любимый суп с фрикадельками. Я сидел напротив — пустой, холодный, растерянный. Бабушка подняла глаза от доски и остро посмотрела на меня. Ее глаза были полны слез от лука.

— Можешь задать один вопрос, Кирюша, — сказала она. — Один. Больше мне не выдержать.

— Дед Егор — человек? — спросил я наконец. Про маму не мог спрашивать, вот не мог теперь, и всё.