Стивен Кинг - Книги Бахмана

– Но ведь остается еще душа.

– И что из этого? – терпеливо спросил Дрейк.

– Уничтожив мозг, убиваешь и тело, – медленно пояснил он. – И наоборот. Но вот что при этом с душой происходит? Это ведь самое интересное, святой отец… мистер Дрейк.

– «Какие сны приснятся в смертном сне?» Это «Гамлет», мистер Доус, – ответил Дрейк.

– А по-вашему, душа продолжает жить и после смерти? Значит, бессмертие все-таки существует?

Глаза Дрейка заволокло пеленой.

– Да, – кивнул он. – Я думаю, бессмертие существует… в определенном виде.

– И вы, наверное, считаете, что самоубийство есть смертный грех, обрекающий душу на вечные муки в геенне огненной?

Дрейк долго не отвечал. Потом сказал:

– Самоубийство скверно. Я в этом искренне убежден.

– Это не ответ.

Дрейк встал.

– А я и не собираюсь вам отвечать. Я уже давно перестал упражняться в метафизике. Теперь я обычный гражданин. Вы не намерены вернуться на вечеринку?

Вспомнив о шуме и сутолоке, он отрицательно помотал головой.

– Тогда – домой?

– Нет, я не смогу вести машину. Боюсь садиться за руль.

– Я вас отвезу.

– Вы? А как вы вернетесь?

– Вызову такси из вашего дома. В новогоднюю ночь такси не проблема.

– Это будет здорово, – благодарно произнес он. – Я бы с удовольствием побыл один. Телевизор посмотрел.

– В одиночестве вы ощущаете себя в безопасности? – полюбопытствовал Дрейк.

– А разве такое возможно? – с мрачным видом переспросил он. И оба дружно рассмеялись.

– Ну тогда ладно. Попрощаться ни с кем не желаете?

– Нет. А черный ход здесь есть?

– Думаю, что найдем.

По пути домой он почти не раскрывал рта. Даже мелькание уличных фонарей его раздражало. Когда они проезжали место, где велись дорожные работы, он не удержался и, кивнув в сторону магистрали, спросил:

– Что вы думаете по этому поводу?

– А что я могу думать? – пожал плечами Дрейк. – Детишки в нашем городе голодают, а они прокладывают новую дорогу для наших и без того зажравшихся бегемотов. Я считаю, что это просто позор.

Он уже раскрыл было рот, чтобы рассказать Дрейку про зажигательные бомбы и учиненные им поджоги, но в последнюю минуту передумал. Ведь Дрейк может подумать, что это просто очередные галлюцинации. Или – еще хуже – что это не галлюцинации.

Остальное он помнил не столь отчетливо. Он показал Дрейку, как проехать к его дому. Дрейк заметил, что, должно быть, все обитатели улицы разъехались по гостям или рано легли спать. Он не стал объяснять. Дрейк вызвал такси. Они немного посмотрели телевизор – Гай Ломбардо в «Уолдорф-Астории» ублажал публику, играя совершенно райскую музыку. Он решил, что Гай Ломбардо похож на лягушку.

Такси подкатило к дому без четверти двенадцать. Дрейк снова осведомился, все ли с ним в порядке.

– Да, – ответил он. – По-моему, я уже прихожу в себя.

Так оно и было на самом деле. Галлюцинации постепенно вытеснялись в самые отдаленные закоулки его мозга.

Открыв дверь, Дрейк высоко поднял воротник, закрывая уши.

– Вы только выкиньте из головы мысли о самоубийстве. Не будьте трусом.

Он улыбнулся и кивнул, хотя не стал ни соглашаться с советом Дрейка, ни отвергать его. Подобно всему остальному в эти дни, он просто взял его себе на заметку.

– С Новым годом! – сказал он.

– И вас тоже, мистер Доус.

Таксист нетерпеливо загудел.

Дрейк зашагал по дорожке, и такси тут же отъехало.

Он вернулся в гостиную и снова уселся перед телевизором. Камеры переключились на Таймс-сквер, где пылающий шар, установленный на крыше небоскреба, собирался совершить головокружительный спуск в 1974 год. Он чувствовал себя разбитым и измученным; его стала одолевать сонливость. Шар вот-вот спустится, и он вступит в Новый год, напичканный мескалином. А где-то в это самое время новорожденный Новый год уже выкарабкивается из материнской утробы в этот лучший из миров. А на вечеринке Уолтера Хамнера гости поднимают бокалы и начинают отсчитывать оставшиеся секунды. Дают себе клятвы. Большинство этих клятв, конечно, и яйца выеденного не стоят. Не устояв перед искушением, он и сам дал себе клятву. Поднялся, превозмогая усталость; все тело болело и ныло, суставы раскалывались. Он побрел на кухню и снял с полки молоток. Когда он вернулся в гостиную, пылающий шар уже спускался по высоченному шесту. Хор людских голосов отсчитывал: «Восемь… семь… шесть… пять…» В камеру заглянула какая-то толстушка. В первое мгновение она изумилась, а затем радостно осклабилась и помахала всей Америке.

Вот и Новый год настал, подумал он. Почему-то от этой мысли по рукам побежали мурашки.

Шар наконец спустился, и на крыше небоскреба вспыхнули гигантские цифры:

В тот же миг молоток в его руках описал крутую дугу, и – экран телевизора взорвался. Осколки стекла брызнули на ковер. В воздухе запахло паленым, но возгорания не произошло. Во избежание пожара он ногой вышиб штепсель из розетки.

– С Новым годом! – негромко произнес он и отбросил молоток на ковер.

Он прилег на диван и почти мгновенно уснул. Спал он при включенном свете и снов не видел.

То, что случилось с ним в этот день в «Лавке для экономных», было едва ли не единственным за всю его жизнь осознанным и просчитанным поступком, а не очередной взбалмошной выходкой. Словно невидимый палец выводил на людях письмена, доступные лишь его взору.

Он любил ходить по магазинам. Это успокаивало, помогало ощущать себя в здравом уме. А после знакомства с мескалином он просто обожал совершать здравые поступки. В первый день нового года он проснулся часа в два, а остаток дня провел, бесцельно шатаясь по дому и чувствуя себя инопланетянином.

Он брал отдельные предметы и разглядывал их, как Гамлет – череп Йорика. В меньшей степени это чувство преследовало его и на другой день, да и в последующий тоже. Но в то же время было во всем этом и нечто хорошее. Мозги его казались теперь вычищенными и вымытыми, словно какая-то маниакально аккуратная внутричерепная уборщица выпотрошила их и, тщательно отдраив и отполировав, водрузила на место. Он даже не напивался. Когда Мэри очень осторожно позвонила ему первого января в семь вечера, он разговаривал с ней спокойно и уверенно, и ему показалось, что ничто в их отношениях не изменилось. Каждый словно выжидал, кто сделает первый ход. Однажды Мэри, правда, заикнулась про развод. Но, скорее, просто так, для проформы. По большому счету в тот первый послемескалиновый день его беспокоило одно: вдребезги разбитый цветной телевизор «Зенит». Он не мог понять, почему так поступил. Годами он мечтал о таком шикарном телевизоре, несмотря даже на то, что почти все его любимые фильмы были отсняты давно, еще в черно-белом изображении. Огорчал даже не столько самый акт уничтожения, сколько его последствия: осколки разбитого экрана, торчащие лампы и провода. Они словно укоряли его: Зачем ты это сделал? Разве я не служил тебе верой и правдой? Я никогда не причинял тебе вреда, а ты расколотил меня. Беззащитного и доверчивого. Одновременно это служило жестоким напоминанием о том, как они обойдутся с его домом. В конце концов он не выдержал и, разыскав старый плед, накрыл им остов телевизора. От этого ему стало и лучше, и хуже. Лучше – потому что он избавил себя от грустного зрелища, а хуже – потому что накрытый пледом телевизор стал напоминать ему покойника под саваном. Молоток – орудие убийства – он вообще выбросил прочь.