Стивен Кинг - Книги Бахмана

Зато Гриббл, известный сторонник решительных действий, ринулся к девушкам. Пыль заклубилась у него под ногами, когда он ступил на обочину. Одна из девушек откинулась на борт машины, слегка раздвинула ноги и вытянула их навстречу Грибблу. Тот положил ладони ей на грудь. Она не стала его останавливать. Он услышал, как ему выносится предупреждение, заколебался, потом ринулся вперед и прижался к ней. Все видели его фигуру, одетую в мокрую от пота белую рубашку и полосатые брюки, его лихорадку, его смятение, ярость, страх, отчаяние. Девушка обхватила ногами его бедра и сжала их. Они поцеловались.

Гриббл получил второе предупреждение, третье, и лишь после этого, когда в запасе у него оставалось, наверное, секунд пятнадцать, бросился очертя голову вперед. Упал, заставил себя подняться, подтянул брюки, схватился за бедра и вернулся, спотыкаясь, на дорогу. Его худое лицо горело болезненным румянцем.

— Не смог. — Он всхлипывал. — Не хватило времени. Она меня хотела, я не смог… Я… — Он уже плакал, но шел, шатаясь, вперед, прижимая руки к бедрам. Его речь почти исключительно состояла из нечленораздельных стонов.

— Зато пощекотал, а им приятно, — сказал Баркович. — Им завтра будет о чем поговорить в программе «Покажи и расскажи».

— Заткнись! — завопил Гриббл. Теперь он еще сильнее сжимал пальцы на бедрах. — Больно, у меня спазмы…

— Яйца у него чешутся, — бросил Пирсон.

Гриббл глянул на него сквозь упавшие на глаза пряди черных волос. Он был похож на застывшую в оцепенении ласку.

— Больно, — невнятно повторил он и внезапно упал на колени, схватившись за нижнюю часть живота. Голова его поникла, опустившись на грудь, спина согнулась. Он дрожал и стонал, и Гаррати заметил капли пота на его затылке и на кончиках волос — отец Гаррати в таких случаях называл человека мокрой курицей.

Через несколько секунд Гриббл был уже мертв.

Гаррати обернулся, чтобы взглянуть на девушек, но они уже забрались в машину. Сквозь стекло можно было разглядеть лишь неясные силуэты.

Гаррати решительным усилием попытался вышвырнуть их образы из головы, но они тут же заползли обратно. Каково бы это было — войти в эту теплую, жаждущую плоть? Бедра ее дернулись, Боже всемилостивый, они содрогнулись в каком-то спазматическом оргазме, Боже милосердный, она же испытала неодолимое желание сжать его и приласкать… а главное — ощутить этот жар… этот жар…

Он чувствовал, что идет. Чувствовал внутри жаркий взрыв, — прилив тепла. Прилив влаги. Черт возьми, сейчас эта влага выступит на брюках, и кто-нибудь заметит. Заметит, укажет на него пальцем и спросит, как бы ему понравилось, если бы ему пришлось идти по улицам без одежды, в голом виде, идти… идти… идти…

«О Джен моя Джен я люблю тебя как я тебя люблю», — думал он, но мысль казалась нечеткой и мешалась с чем-то еще.

Он запахнул куртку на поясе, продолжая как ни в чем не бывало идти вперед, и воспоминание о Джен потускнело и выцвело, как выставленный на солнце негатив полароидного снимка.

Дорога теперь шла под гору. Перед Идущими лежал довольно крутой спуск, и им было непросто двигаться достаточно медленно. Мышцы напрягались, терлись друг о друга, болели. Идущие обливались потом. Невероятно, но Гаррати вдруг захотелось, чтобы вновь наступила ночь. Он с любопытством взглянул на Олсона — ему было интересно, как тому удается идти.

Олсон опять смотрел под ноги. Жилы вздулись на его затылке. Губы застыли в странной усмешке.

— Он почти готов. — Голос Макврайса заставил Гаррати вздрогнуть. — Когда человек начинает отчасти надеяться, что его застрелят, — тогда его ноги смогут отдохнуть, он уже близок к концу.

— А так ли? — сердито спросил Гаррати. — Интересно, откуда кто-нибудь может знать лучше меня, что означают все эти ощущения?

— Дело в том, что ты слишком хороший, — нежно сказал Макврайс и ускорил шаг, обходя Гаррати сбоку.

Стеббинс. Давно он не думал о Стеббинсе. Теперь он повернул голову, чтобы взглянуть на Стеббинса. Стеббинс шел. На длинном спуске группа растянулась по дороге, и Стеббинс отставал теперь почти на четверть мили, но его темно-красные штаны и кофту из ткани шамбре нельзя было спутать ни с чем. Стеббинс по-прежнему замыкал шествие, как стервятник, выжидающий, пока все остальные рухнут замертво…

Гаррати ощутил закипающий гнев. Ему вдруг захотелось побежать назад и придушить Стеббинса. Для этого не было ни поводов, ни причин, но Гаррати пришлось сделать над собой серьезное усилие, чтобы подавить порыв.

Когда группа одолела спуск, ноги Гаррати сделались резиновыми. Тело его давно онемело от усталости, но теперь тупое оцепенение было нарушено невидимыми иголками, которые вдруг пронизали его ноги, грозя скрутить мышцы судорогами. А что в этом, собственно, странного, подумал он. Они в пути уже двадцать два часа. Пройти без остановки двадцать два часа — невероятно.

— Как ты теперь себя чувствуешь? — спросил он у Скрамма так, как будто в последний раз интересовался его самочувствием часов двенадцать назад.

— Я бодр и свеж, — ответил Скрамм, шмыгнул носом, провел по нему тыльной стороной ладони и сплюнул. — Бодр и свеж, насколько это вообще возможно.

— Похоже, ты простудился.

— He-а. Это из-за пыльцы. У меня весной всегда так. Сенная лихорадка. Даже в Аризоне [42] Аризона — один из южных штатов США, где весной, как правило, очень тепло. так было. А простуды у меня не бывает.

Гаррати открыл рот, намереваясь что-то сказать, но вдруг услышал далеко впереди короткий сухой треск. Выстрелы. Прошелестел слух. Погорел Харкнесс.

Гаррати почувствовал, как что-то нехорошее поднялось у него внутри, когда он передавал слух дальше. Магическое кольцо разомкнулось. Харкнесс никогда не напишет книгу о Долгой Прогулке. Сейчас Харкнесса волокут на обочину, как мешок с зерном, или заворачивают в холстину, чтобы затащить в автофургон. Для Харкнесса Долгая Прогулка завершилась.

— Харкнесс, — проговорил Макврайс. — Старина Харкнесс купил билет на ферму.

— Стих про него напиши, — бросил Баркович.

— Заткнись, убийца, — спокойно ответил Макврайс и покачал головой. — Старина Харкнесс, сукин ты сын.

— Я не убийца! — завопил Баркович. — Я еще спляшу на твоей могиле, урод со шрамом! Я…

Гул злых голосов заставил его замолчать. Некоторое время Баркович, что-то бормоча себе под нос, смотрел на Макврайса, потом прибавил шагу и пошел вперед не оборачиваясь.

— Знаете, чем занимался мой дядя? — неожиданно спросил Бейкер.

Кроны деревьев шумели над головой, и Гаррати изо всех сил старался забыть про Харкнесса и Гриббла и думать только об утренней прохладе.

— Чем же? — спросил Абрахам.