Юрий Чучмай - Ведьмы танцуют в огне

— Если ты что-то знаешь о нём, то, прошу, скажи… — начал он мягко.

— Ничего, — тихо ответила она.

Готфрид повысил голос:

— Тогда почему ты так испугалась? Что он может рассказать про тебя?

— Я не знаю, — залепетала она, совсем опустив глаза. — Я знаю, что он будет врать. Он колдун, просто не верь ему!..

— А кому мне верить? Ты тоже ничего не говоришь! Расскажи мне, что ты знаешь, потому что я ничего не понимаю! Совсем ничего!

— А я ничего не знаю, — ответила Эрика.

Она боялась поднять на него глаза. Она молчала и боялась, а он молчал и злился. Так они сидели друг напротив друга, а ужин остывал.

Этот разговор совсем выбил её из колеи, поэтому Готфрид, немного успокоившись, решил больше не возвращаться к этой теме. По крайней мере сегодня.

— А как зовут кота? — спросил он, взглянув на прикорнувшее на постели животное.

— Это кошка, — ответила Эрика. — Давай назовём её Агатой?

— Красивое имя, — сказал Готфрид. — А рассказать тебе, как я нашёл Мартина?

Она молча кивнула.

Тогда он рассказал, как однажды возвращался со службы и к нему подбежал бездомный, но очень общительный пёс. Серая, грязная шерсть, хвост-каралька и весёлая морда, которой он тыкался в ноги, панибратски принюхиваясь к нему. Так он проводил Готфрида до самого дома, где суровое сердце солдата инквизиции размякло, и он бросил бездомному псу объедки со своего стола. Однако на этом знакомство не закончилось, так как пёс стал всё чаще навещать щедрого хозяина. Готфрид назвал его Мартином, в шутку сравнив с Мартином Лютером, основателем доминиканства. Однако кто-то мог бы подумать, что из уважения — так они сдружились с бродячим псом.

— Домой он ко мне не просился, — закончил Готфрид свой рассказ. — Наверное, ему нравится воля, и я подозреваю, что Мартин носит ещё добрый десяток кличек, на каждую из которых отзывается. Такой он пёс.

Эрика, кажется, успокоилась. По крайней мере, съела две ложки жаркого. Тут Готфрид вспомнил о книге, которую увидел в кресле. В его подвале без дела гнила целая стопка сочинений и памфлетов разных богословов.

— Ты умеешь читать? — спросил он, кивком указывая на книгу.

— Да. Я и писать умею. Днём обычно скучно, так что я решила заняться чтением. Ты ведь не обижаешься, что я взяла твои книги?

— Конечно бери, — махнул рукой Готфрид. — Я давно хотел их прочитать, но, наверное, так никогда и не соберусь.

Чтобы не нарушить клятву, Готфрид старался вести себя как можно более холодно с Эрикой. Во всём услуживал, опекал со всей нежностью, не переступая, однако, той черты, которая лежит между двумя совершенно незнакомыми людьми. Он не позволял себе прикасаться к ней. Даже не думал о ней, как о молодой и красивой девушке, с яростью отбрасывая от себя любые романтические мечтания. Но в глазах его горел огонь. Такой же, какой горел в её глазах. И Эрика видела это, и, видя, не понимала, почему он даже не пытается сблизиться с ней, как безуспешно пытался это сделать почти каждый мужчина, которого она встречала. Готфрид был холоден, как дыхание северного ветра. И сух, как дыхание ветра южного. Он целыми днями занимался делами инквизиции, а она содержала в чистоте его дом, их прибежище, и готовила еду. Они были словно хозяин и кухарка. Как боевые товарищи в дальнем походе. Его равнодушие было странно для Эрики. И огорчало её.

Сквозь корявые ветви мачтовых сосен проступала луна, кутающаяся в облака, словно ей не хватало весеннего тепла. Дороги домой не было. Здесь вообще не было дорог, только хвоя и сухие ветви на ней. Однако путь к городу будто впечатался в память. Готфрид шёл сквозь тьму, прислушиваясь к гулу вдалеке. Что это может быть? Похороны, где десятки пьяных глоток воют в непереносимой скорби? Гуляние, где люди буйствуют, кривляясь и выплясывая, как обезумевшие язычники?

По лесу стелился туман, и в темноте клубы его казались призраками, которые корчатся от боли, разрываясь между раем и адом. Казалось, войди в него, и ты захлебнёшься, как в молоке.

А голоса всё нарастали, хотя отдельные слова разобрать было пока невозможно.

В тумане забрезжил свет, подобно солнцу среди облаков. И Готфрид направился к нему, чувствуя смутную тревогу и стараясь ступать как можно тише. Вот в белёсой пелене проступили очертания крыши, затем показались потемневшие бревенчатые стены, резные наличники окон…

Голоса стали внятными. Бесформенное гудение обратилось военным строем мрачных слов: «О, тёмный владыка, возьми наши души! О, Вельзевул, дай нам силу! О, Люцифер, дай нам знание! О, Астарот, уничтожь врагов наших! О, Сатана…»

В окно Готфрид видел полутёмное помещение, которое освещали лишь короткие язычки пламени, лизавшие чёрное брюхо большого котла. Вокруг него, держась за руки и хором повторяя слова зловещего песнопения, стояли женщины.

Чёрные волосы, лохмотья и фанатичное пламя в глазах. И перевёрнутые кресты на шее каждой, светящиеся, словно раскалённые докрасна. Ведьмы вновь повторили всю песню и стали бросать что-то в котёл.

«…Да будет дождь, да будет гроза! Да сгниют семена на полях!..»

Готфрид привстал на носки, чтобы разглядеть, что же за тёмные комки летят в его мрачное чрево, и вдруг понял, что это лягушки, летучие мыши, змеи, черви и прочие мерзкие твари, волей божьей до сих пор обитающие на свете. От удивления он приоткрыл рот и прислонился к холодному стеклу, как вдруг стоявшая спиной к окну ведьма обернулась, и Готфрид с ужасом узнал в ней Эрику. Губы её изогнулись в отвратительной улыбке, она потянула руки к нему, судорожно сжимая крючковатые пальцы с корявыми ногтями, и тут Готфрид проснулся.

Первое, о чём он подумал после молитвы — что в этом сне он тоже видел символ креста.

Хаупсморвальд был наполнен щебетом и пересвистом птиц, поющих о своей весенней страсти. Солнце уже встало, и этот воскресный день был прекрасен — солнечный и тёплый. Такая редкость в последнее время.

По лесной дороге из окрестных деревень в Бамберг спешили крестьяне. Кто-то ехал на повозке, кто-то, кто победнее, сам тащил свой мешок. Но все они спешили на рынок, чтобы продать оставшиеся после зимы овощи, которыми славился Бамберг, разные ремесленные изделия или же просто спеть и сплясать за звонкую монету.

Хэлена шла вглубь леса, пристально вглядываясь в тени под кустарниками и выворачивая рогулькой нужные растения. Она долго бродила между деревьев, разыскивая в цветущем весеннем ковре именно те коренья и травы, о которых просила Мать.

И, как она ни старалась, у неё не получилось вникнуть в её идею. По всему выходила какая-то защита от чар, но откуда возьмутся эти чары, и кто осмелится применять колдовство против самой жрицы?

Она ещё долго бродила между сосен, не зная, кого повстречает вскоре. Все эти праздные размышления о целях Матери вскоре забылись, сменившись фантазиями о Рогатом. И перед её внутренним взором поплыли картины страсти, безудержной и пылкой, как весенняя ярь животных.