Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Пока в трубке звучали длинные гудки, Никодим пытался вообразить, где может быть расположен Чуксин тупик и почему его так назвали. Какой-то грустью веяло от этого имени: представлялась уходящая вдаль аллея облетевших пирамидальных тополей, мелкий осенний дождь, желтые листья на асфальте… слева должно было быть кладбище, непременно старое, с покосившимися крестами; справа — больница, обветшалые бараки с выбитыми стеклами, дом престарелых. Никодим так увлекся этой картиной, мысленно добавляя в нее то стаю галок на крестах, то черного кота, перебегающего дорогу, что пропустил момент, когда Краснокутский подошел к телефону, и включился уже на очередном раздраженном «алло». «Алло, это Лютик?» — машинально назвал он его школьным прозвищем. Повисла пауза. «Кто это?» — «Это Никодим». — «Какой Никодим?» — «У тебя много знакомых Никодимов?» — Он постепенно начинал чувствовать раздражение, которое, явившись, вытащило за собой из памяти череду школьных утомительно-однообразных эпизодов, типологически сходных с ныне происходившим. «Да честно говоря, кажется, ни одного, — рассудительно вещал Краснокутский, — нет, впрочем, вспоминаю одного своего одноклассника, которого так звали». (Никодим понял, что узнан и что дело идет к одной из неторопливых шуток, на которые был горазд его собеседник и которую придется переждать, как боль в кресле у дантиста.) «Был он, помнится, глуповат и невезуч, — продолжалось в телефонной трубке, — и по обычной человеческой необходимости хоть чем-нибудь гордиться, не имея для этого никаких прочих поводов, гордился он своим именем. Я, признаться, давно потерял его из вида и отчего-то предполагал, что его даже уже и нет на белом свете, но, услышав этот подозрительно знакомый голос, вынужден эту гипотезу отозвать. Ты мертвый или живой?» — заключил он вопросом. «Живой», — покорно отвечал Никодим. «А как ты это понял?» — «Поставив себе градусник», — нашелся Никодим, кажется, к удовольствию своего собеседника. — «Неглупо и всяко проще, чем серебряная пуля. И милосерднее к окружающим, чем чеснок, хе-хе. И чего звонишь, просто поболтать?» — «Мне нужен твой совет», — сказал Никодим, сам уже немного сомневаясь в этом. «Вот как загадочно. Ну приезжай. Адрес знаешь?» — «Адрес вижу, но не знаю, как ехать». — «Где ты сейчас?» — «У дома Пашкова». — «До Виндавского сможешь добраться?» — «Вполне». — «Там садись на любой пригородный поезд, который останавливается на станции Зыково. Выйдешь из поезда — налево, немного вперед — справа будет трехэтажное здание. Ты прямо сейчас выезжаешь?» Никодим подтвердил.

Чуксин тупик оказался одним из самых милых мест на земле, категорически опровергнув мрачное Никодимово визионерство: небольшая улочка, всем своим видом намекавшая на готовность превратиться в лесную тропинку и пуститься по солнечной сосновой роще; играющие дети, фланирующие пары дачников самого патриархального вида, как на карикатурах в «Новейшем сатириконе» («Милая, погладишь мне канотье?» — «Ну не при детях же, любимый»). В этой части Москвы обходились без адресных табличек, впрочем, за полной их ненужностью, поскольку в поле зрения был единственный трехэтажный дом, выстроенный, кажется, по каким-то фортификационным канонам, поскольку фланги его загибались вовнутрь, во двор. Дворник неожиданно интеллигентного вида, щуплый восточный юноша в очках (должно быть, из политических), показал ему нужный подъезд; под лестницей хранился впечатляющий набор спортивного инвентаря, изобличающий в жителях чрезвычайную увлеченность физическим самосовершенствованием и исключительную честность, поскольку швейцара в подъезде не было. На втором этаже Никодим нажал кнопку звонка, отозвавшегося чириканьем: механическому соловью приходилось сильно постараться, чтобы выдержать конкуренцию с живыми, заливавшимися вокруг дома, несмотря на середину дня. Никто не откликался: Никодим, вспомнив длинные гудки, вообразил длинную анфиладу комнат, на одном конце которой столик с телефоном, а на другом — входная дверь, так что хозяин вынужден проходить между ними изрядные дистанции. Наконец раздались шаркающие шаги и дверь открылась: на пороге стояла старуха гренадерского роста и раздраженно на него смотрела. Никодим сперва подумал, что Краснокутский недобро над ним подшутил, потом — что сам он ошибся подъездом или этажом (удивительно, как много человек может подумать за секунду), но тут старуха спросила: «Вы к Илье Андреевичу?» Никодим едва не ответил отрицательно, но вовремя вспомнил, что того действительно звали Ильей, а если так, то можно было допустить и Андреевича. «Ну проходите в кабинет, а я пока самоварчик поставлю», — слегка подобрела она.

Пройдя несколько дверей и повернув в первую открытую, Никодим был шокирован не только исполинскими размерами кабинета (да и квартиры в целом), но прежде всего тем, как изменился его бывший одноклассник за те несколько лет, что они не виделись. Вместо энергичного худощавого светловолосого бледного юноши перед Никодимом сидел, откинувшись в креслах, склонный к полноте почти седой мужчина с глубокими морщинами и темными мешками под глазами; впрочем, все это замечалось только со второго взгляда, главной же чертой его нового облика было отсутствие правой ноги, отъятой почти по колено. Никодим, скользнув глазами по штанине, подвернутой и закрепленной булавками, взгляд старательно отводил, что Краснокутский, усмехаясь, заметил, продолжая молча сверлить его взглядом своих красноватых глаз. «Привет, Лютик», — выдавил наконец Никодим. «Здравствуй, коли не шутишь», — отозвался тот. — «Хорошая у тебя квартира». — «Да уж лет шесть здесь живу, а о переезде и не помышляю». Разговор явно шел в тупик. Явилась старуха с настоящим попыхивающим самоваром и водрузила его на застиранную салфетку с иероглифами; Краснокутский поблагодарил. Самовар дал новую тему: «У тебя здесь газа нет?» — «Почему, есть и газ и электричество. Просто Генриетта любит, чтобы все было как положено. Чин-чинарем, как она выражается». — «Это няня твоя?» (Никодим не помнил никакой няни, но, с другой стороны, не так уж они близко общались в гимназии.) Краснокутский расхохотался. Оказалось, что Генриетта (которая тем временем принесла поднос с чайником, двумя кружками и корзинкой баранок) была в молодости балериной, причем из видных и популярных; согласно традиции, состояла некоторое время при одном из великих князей (сугубо платонически, поскольку тот решительно дарил свое сердце юнгам с яхты «Тамара»), исполняла главные роли там-то и там-то. Никодим, театром не интересующийся, названия эти немедленно забыл, несколько смущаясь тем, что Генриетта, обнаружив, что разговор идет о ней, стала у притолоки и внимательно слушала. Карьеру она окончила (продолжал Краснокутский, нисколько не стесняясь ее присутствия), будучи богатой женщиной и весьма завидной невестой. Если бы — тут он назидательно поднял указательный палец с длинным, загнутым, полированным ногтем — если бы не несчастная страсть. Генриетта потупилась. Казалось, им приходилось регулярно разыгрывать эту сцену. На свою беду, бывшая плясунья обладала болезненным пристрастием к азартным играм — и за несколько лет от ее кругленького состояния не осталось и следа, кроме квартиры, в которой они сейчас находились: все разошлось примерно в равных долях между казино в гостинице «Метрополь» и ее обычными партнерами по карточному столу. Впрочем, через несколько лет ремиссии (ради которой она ездила на восток, подвизаясь годами при каких-то таинственных буддийских монастырях, одетая в мужское платье) не устояла и квартира: Генриетта, взятая Краснокутским в свою легендарную фильму, осталась однажды после репетиции на вечеринку, устраиваемую труппой, пили шампанское, она рассказывала молодежи закулисные истории четвертьвековой давности; откуда-то явился ломберный столик, картишки… к утру ее квартира принадлежала Краснокутскому. Из какого-то душевного выверта он предложил Генриетте на первое время остаться жить в бывших ее хоромах; она согласилась, поскольку идти ей было решительно некуда; со временем между ними установились слегка наигранные, но устраивающие обоих отношения прогрессивного барина и старорежимной крепостной няни — тем более что тут вмешалось еще одно внешнее обстоятельство.