Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Обстоятельство это, вернее, историю, стоившую Краснокутскому голени и ступни, он рассказал Никодиму спустя несколько неловких минут: переходить прямо к делу (а фактически и дела-то никакого не было) казалось тому крайне неучтивым, не выяснив предварительно у хозяина квартиры, что за несчастный случай привел его к нынешнему состоянию. Его телесный дефект, как Никодим ни отводил от него глаз, разглядывая стены с висящими на них какими-то глубокомысленными абстрактными рисунками, шторы и даже лепнину на потолочной балке (которая при наведении взора на резкость оказалась изукрашена какими-то индейскими мордами, скривленными в криках безмолвного страдания), так явственно притягивал взгляд, что казался особенной смысловой воронкой, затягивавшей в себя разговор. Краснокутский, несомненно это чувствуя, похоже, отчасти развлекался Никодимовой неловкостью, то пристраивая ногу на ногу так, чтобы прикрытая штаниной культя бросалась в глаза, то барабаня пальцами по колену усеченной ноги, то просто, не скрывая насмешки, поглядывал на Никодима своими красноватыми глазами.

Сжалившись наконец, он поинтересовался, заметил ли собеседник (всегда, по его словам, бывший эталоном невнимательности), что его нынешний комплект конечностей недостает до имевшегося в эпоху их знакомства. Никодим отвечал утвердительно. «Ага!» — воскликнул тот, как будто обрадовавшись. Оказалось, что Краснокутский, вопреки всему своему столичному лоску, был, как он выразился, «в первом поколении парень из деревни». Его папаша, богатый купец откуда-то из медвежьего угла Орловской губернии, был, по собственной его характеристике, «кулак-мироед» — содержал кабак, лавку, отдавал земли в аренду, торговал лесом — и скопил значительный капитал. Несмотря на предписанную ему образом жизни косность и зверовидность, рассылал он, что твой Петр Первый, сыновей на обучение в разные страны, впрочем, наблюдая судьбу двоих старших братьев, которые, окончив курс, не спешили возвращаться из Венеции и Амстердама соответственно, а лишь совершенствовались в денежных просьбах, третьего сына он отправил поближе, к московской двоюродной сестре — ради уменьшения соблазнов и родственного догляда. Одним из непременных условий продолжения безбедной (и хорошо субсидируемой) столичной жизни были два ежегодных продолжительных визита на родину, которые гимназист, а после студент, без особенной охоты, но покорно предпринимал. В один из них, пришедшийся аккурат на первые недели после смерти четвероногого профессора и крушения надежд, Краснокутского, чтобы нравственно поддержать, решили побаловать старинной местной забавой, охотой на волков с флажками. «Ты в охоте понимаешь?» — спросил он как бы в скобках у Никодима. «Я читал статью в „Ниве“ про волчью охоту, и там на фотографии было, как два мужика душат волка стальной проволокой», — отвечал Никодим, действительно эту иллюстрацию вдруг вспомнивший очень хорошо: у всех троих участников сцены (включая волка) было слегка усталое и покорное выражение лиц (и морды), словно они отчасти против воли принимают участие в скучноватом и не очень хорошем, но обязательном деле, отбывают свою повинность. Один из охотников, на вид постарше, был виден немного со спины, но второй стоял точно напротив, лицом к зрителю; равно и волк — и комбинация эта больше всего впечатлила Никодима своей рутинностью, обязательной для палачей и для жертвы, и тем, что все трое они были не просто отделены, а как бы противопоставлены остальному миру.

Впрочем, пересказывать это сейчас Краснокутскому он не стал, остановившись на простой констатации. «Ну нет, — отвечал тот, — я имею в виду настоящую охоту». — «Тогда нет». Тот описал ее: собираются два, а то и три десятка человек, практически все мужское население деревни (кроме попа, которому в пост охотиться запрещено), и бросают жребий — кому с ружьями подстерегать волков, а кому идти в лес этих волков гнать. Но чтобы волки, стронутые с лежки в неурочный час, не просто разбежались в досаде, а вышли точно на стрелков, лес, где они ночуют, обносится специальным шнуром с нашитыми на него красными лоскутками. «Звери же цвет не различают?» — блеснул где-то подобранным знанием Никодим. «Неважно», — отмахнулся Краснокутский.

Тянули жребий. Студент, вечный объект деревенских насмешек (впрочем, слегка опасливых и в основном беззлобных: отец пользовался почетом и был крутехонек), вытащил из облезлой шапки одного из заправил синюю гильзу и, следовательно, поступил под управление бригадира загонщиков. Переругиваясь тихим шепотом, проваливаясь в снег (наст, державший на открытых участках, рядом с кустами делался ломким), они не менее двух часов разматывали тяжелые, нехорошо пахнущие бобины с флажками, обнося ими лесной участок, где, судя по следам, ночевал выводок — четверо взрослых («матерых») волков и несколько щенков. Тем временем более удачливые их (не волков, а загонщиков) товарищи, зарядив ружья, вышли на будущую точку рандеву — небольшой открытый участок вдоль русла ручья, который волки по замыслу должны были пересечь. Здесь они разошлись, встав на расстоянии в нескольких десятках метров друг от друга и замерев в ожидании. Загонщики, закончив обносить фланги флажками, вернулись к исходной точке и выстроились длинной цепью; Краснокутскому досталось ответственное место на левом ее краю. Нужно было, недвусмысленно манифестируя факт своего присутствия, медленно двигаться в сторону стрелков — ни в коем случае не перебарщивая с шумом, чтобы волки, проснувшись, не бросились в панике — тогда и флажки могли их не остановить. Замысел состоял в том, чтобы волки, услышав где-то вдали покашливание, шаги, негромкий разговор и прочий белый шум, решили бы — раз уж все равно сон ушел — не торопясь перейти в более спокойное место. Если бы они двинулись направо или налево — их встретила бы свежевозведенная ограда из флажков, которая насторожила бы их и даже испугала. «Представь себе, — говорил с жаром Краснокутский, — что на улице, по которой ты собрался идти, натянули вдруг скверно пованивающую ленту с надписью «полиция». Что ты сделаешь?» «Перелезу», — ответил Никодим. «Поэтому ты не волк, а дворняжка, — торжествовал Краснокутский, — а они — благородные животные».

Завидев флажки, благородные животные должны были двинуть вдоль неожиданной преграды, которая заканчивалась там, где начиналась зона ответственности стрелков: с глубоким вздохом облегчения волк должен был убедиться, что докучные препоны закончились, — и с легким сердцем пасть жертвой меткого выстрела. Начав по сигналу главного загонщика медленное движение в нужном направлении, Краснокутский вскоре заметил про себя, как трудно производить регламентированный шум, находясь при этом почти в полном одиночестве (следующий загонщик, придурковатый местный пастух, обожавший охоту до дрожи, мелькал где-то вдалеке среди кустов, блаженно мыча себе под нос). Сперва он просто покашливал, пока не сорвал горло, потом тихонько напевал, потом стал читать стихи: «Иван Ильич Четвероногий / Был от рождения убогий. / Им сочиненные эклоги /внушали людям дикий смех. / Но полнолунными ночами / Бродил он с бархатным рычаньем / И под холодными лучами / Роскошный серебрился мех». Дело пошло на лад — через некоторое время забыто уже было и о набившемся в валенки снеге, и вообще о некоторой нелепости самого занятия, когда три десятка высших приматов лезут из шкуры вон, чтобы добыть несколько псовых, мясо которых они и есть-то не будут, — и тут Краснокутский вдруг понял, что он давно уже не слышит олигофренического мурлыканья справа и не видит мелькающей среди кустов шапки и вообще заблудился.