Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

— Так вот. Я, прежде чем попасть в эту среду, всегда недоумевал — почему государство так стремится нравиться именно тем, кто его ненавидит и презирает. Ни в каких других странах этого нет, это чисто русская черта — вся местная интеллигенция всегда была злейшим и последовательным врагом России. Вы скажете, конечно, что она боролась не с самой Россией, а с тем, что в ней есть худшего, да? И хотела на ее обломках воздвигнуть новую, чудесную Россию, где не будет угнетающего класса, а будет равенство и братство, верно? Так нет — я уж не говорю, что Франция прекрасно нам показала, чего стоит равенство, братство и сестричка их гильотина. Собственно, если вы вспомните даже урок нашего семнадцатого года, то увидите, чем кончаются прекраснодушные интеллигентские мечты. Это же восхитительно — если бы с вами говорили пятьдесят лет назад и предложили бы вам угадать, откуда исходит главная опасность для России, кого бы вы назвали? Ну японцев, ну немцев, ну восстание инородцев, каких-нибудь басмачей, да? Или что прилетели с Венеры космические корабли, а в них какие-нибудь ходячие треножники с жвалами. А я бы вам сказал: нет, самая страшная опасность — два десятка интеллигентов: один экономист из Цюриха, один грузинский поэт из Батуми, один театральный критик из Москвы, один автор романа про содомитов из Петербурга и несколько внештатных корреспондентов ярославской газетенки. Вы подняли бы меня на смех! И двести тысяч жизней плюс пятую часть своей территории мы отдали, чтобы избавиться от плодов этого прекраснодушия. У вас может возникнуть иллюзия, что их так мало, настолько ничтожное число, что они физически не могут представлять опасности, — ну что значит десять, ну пусть двадцать тысяч бесов для двухсотмиллионной страны. А я вам предложу взвесить пулю, обычную свинцовую пулю. Девять грамм, правильно? А ее хватает, чтобы на месте положить стокилограммового человека. Вот и думайте, юноша.

Официантка незаметно возникла за плечом Никодима (правым, словно ангел, — машинально подумал он) и, грациозно балансируя подносом, расставила по столу: графинчик с темным напитком («чтоб два раза не бегать», — проворчал Заяц), две чистые рюмки, блюдечко с дольками яблока, обильно приправленными тертой корицей. «Что-нибудь еще?» — спросила она, улыбаясь. «Миллион швейцарских франков, вечную жизнь и любовь юной красавицы», — отвечал ей Заяц столь же бурчливо. «С последним — никаких проблем», — засмеялась она и, потрепав его по холке, скрылась.

— Так вот, — продолжал он без улыбки. — Я много лет думал, из-за чего, собственно, у нас сто лет продолжается одно и то же. С Белинского это, что ли, пошло? С Чернышевского? С их выкормышей? Как только появляется у нас интеллигенция, она сразу начинает, как раковая опухоль, разъедать живое тело империи. Вы, наверное, скажете, что дело в наследственной власти, несменяемость которой дает им безнаказанность? Но нет же — в Испании король, в Англии королева, в Швеции король в маразме, а всем правит один и тот же господинчик из Мальме уже неизвестно сколько лет, в Америке власть, как мячик, перекидывают друг другу три семьи — и нигде нет ничего похожего. Сама идея, что все образованное сословие за исключением небольшой кучки присосавшихся к казенным деньгам отщепенцев будет единодушно ненавидеть свою родину, показалась бы в любой из этих стран совершенной дикостью. У меня есть приятель из Балтимора, виделись мы дважды за тридцать лет на конгрессах, но переписываемся регулярно. Я специально спрашивал у него, есть ли политическая перспектива у партии, которая будет настаивать на возвращении Техаса Мексике, а Юты индейцам. Нет, ни малейших шансов, он отвечал. А представьте, сколько голосов в британском парламенте получит предложение отдать Северную Ирландию ирландцам? Они готовы вырезать в Ольстере каждого второго, но только никогда, ни при каких условиях англичанин, будь он кебмен или профессор классической филологии, не станет ходить на демонстрации под лозунгом «освободим ирландских бомбистов». А что у нас? Отдай Польшу, отдай Финляндию, отдай Грузию — все мало! Теперь будут бунтовать татар и абхазцев, печатать листовки, собирать званые обеды в честь страдальцев. А стоит жандармам изловить какого-нибудь Коммунидзе с динамитом — боже мой, что сразу за вой поднимается. И такой он хороший мальчик, и так его в детстве недолюбили, и не динамит это был, а пастила, да и ту ему подбросили. И, главное, все наши замечательные цивилизованные соседи, у которых казнят повешением за украденную булочку в два пенни и висят таблички «жидам и собакам вход запрещен», сразу начинают слать петицию за петицией — «ах, права заключенного! ах, полицейский произвол!». А если бы не успели его схватить и взорвался бы он где-нибудь в автобусе, как бы все бросились объяснять, что надо его понять, простить и канонизировать, что это он таким своеобычным образом протестовал против империализма. Тьфу!

Заяц отхлебнул из рюмки и закусил яблоком.

— Вы пейте, юноша. Ну вот я долго думал об этом и решил, что прав был Достоевский. Точнее, прав, но видел он не всю правду, поскольку Господь уберег его от того, чтобы наблюдать семнадцатый год. Каждому народу на земле, думаю я, отпущено определенное число ангелов-хранителей: не знаю, по количеству населения? По добрым делам? Или все-таки одним народностям больше, а другим меньше? В общем, так. А в ответ Люцифер, отец лжи, выпускает на бой с ними своих чертей или бесов. Только в Евангелии бесы эти вошли в свиней, те бросились с обрыва и потонули. А у нас они прекрасно устроились внутри человеков, живут себе там и чудесно себя чувствуют. Причем у нас бесы эти все больше вселяются в людей интеллигентного звания, да так, что на простой народ их особенно не остается. Оттого и люди у нас, особенно которые живут подальше от города, с какой-то особенной совестью, что ли… то есть у них и дикость, и пьянство, и все прочее, но нет этого бездушия, нутряной злобы, которой так славен наш товарищ интеллигент.

— Честно говоря, я часто бываю в деревнях, но особенной святости там не заметил, — разомкнул наконец уста Никодим.

— Да не в святости дело. И даже не в общем уровне законопослушания. Понятно, что мужик может и напиться, и украсть, и жену по злобе поколотить. Дело в надменности и жестокости, которые составляют внутренний хребет русского прогрессиста: презрении ко всем окружающим, которые не входят в его ближайший круг, и подлости, на которую он готов ради торжества своих отвлеченных идей. Вспомните крымскую эту людоедку, которую расстрелял Деникин, как ее, Розу?

— Розу. Только ее не расстреляли, она в Бельгии живет.

— Точно?

— Абсолютно. А что Роза?

— Ну вы знаете, кто она по профессии?