Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

— Нет, а кто?

— Учительница. Школьная преподавательница. Начальных классов. И вот уверена она в том, что любого буржуя надо повесить на первой же березе ровно в той же степени, что дважды два четыре. Но только таблица умножения не вызывает у нее никаких эмоций, а вешать буржуев ей нравится. Потому что они смешно пощады просят и ногами дрыгают, потому что они жизнь ее заели, так что она росла угнетенная, некрасивая, никому не нужная… Вы заметили, что у них всегда виноваты другие? Если он украл, то его среда заела, если убил — родители недолюбили, если поймали с динамитом — царская власть заставила. Собственно, это тоже характерологическая черта — скидывать всю вину всегда на других. Мой друг Шарумкин говорил… хм, а собственно…

Заяц вдруг смешался.

— Что-то старый Мазай разболтался в сарае. Вы ведь не просто так меня разыскивали? Не чтобы послушать про современное положение дел в русской политике?

— Нет, но мне было очень интересно, — вежливо и не кривя душой отвечал Никодим. — Вообще-то, я хотел разыскать отца. Вы не знаете, где он сейчас?

— Я лет пять его не видел. Да и тогда мы скорее случайно встретились — в Гельсингфорсе, на улице. Там есть такое место — небольшой сквер почти треугольной формы, вдоль гипотенузы идут трамваи… вы бывали там?

— Да. То есть в городе бывал.

— Так вот, на ней сразу четыре книжных магазина. Я обычно обхожу их все. Вот я вышел из одного с пакетом: купил одну редкую штуку, повезло. Выхожу — а навстречу мне беллетрист Шарумкин собственной персоной. Он уже считался пропавшим, и я так шагнул к нему, а он посмотрел на меня в упор и прошел мимо. Ну я подумал, что он на задании.

— То есть? На каком задании?

— Но вы знаете, что он поступил на государственную службу?

— Нет. А на какую?

— О которой не принято распространяться.

— Ээээ… Плащ и кинжал?

— Заметьте, юноша, я не могу это ни подтвердить, ни опровергнуть. Но если вам кажется, что я сейчас киваю, то это нервный тик, настигший меня после сегодняшних треволнений.

— Ясно.

— Ну вот, я повернулся и пошел, баюкая свою покупку, хотя, конечно, было мне немного обидно. И через три минуты он меня догнал: веселый, бодрый, обаятельный — сказал, что задумался и не поверил своим глазам, а потом вынырнул из транса, сообразил, что это был я, и помчался назад. Мы с ним отлично посидели тогда. Но о себе он ничего не рассказывал: «да тут случайно», «да тут дела неподалеку» — и со своим обычным смешком и вот этим жестом... Вы его вообще когда-нибудь видели?

— Нет, никогда, ни разу.

— Вот он был такой, запоминающийся. А кстати — у меня есть пластинка с записью его интервью, точнее, кусочка интервью. Знаете историю, как он нокаутировал ведущего в прямом эфире?

— Нет.

— Это шумная во всех смыслах была история. Вот, кстати. Тогда его кое-как затащили на радио, кто-то его просил, кому он не мог отказать, или в контракте была строка, которую он не заметил… в общем, оказался он на радио и вышел катастрофический скандал. Потом поклонники его сделали сорокапятку с этой сценой — как-то напечатали тиражом экземпляров в пятьдесят, он одну подарил мне. Хотите сейчас послушать?

— Конечно.

Заяц необыкновенно воодушевился и, забыв, по всей вероятности, тревожное начало вечера, быстро засобирался: сначала копался в карманах в поисках бумажника, который наконец отыскался: тяжелый, потертый, с какой-то костяной накладкой. Потом махал все той же официантке с истовостью утопающего. Затем хлопал себя по карманам — вероятно, проверял, не выронил ли ключи, поскольку перестал, едва заслышав мелодичное звяканье. Подошла официантка. Жест потянувшегося к карману Никодима был замечен и пресечен («позвольте угостить вас, юноша»). — «Вот, между прочим, позвольте представить вам сына Шарумкина, — говорил меж тем Заяц официантке. — Помните его?» Та посмотрела на Никодима долгим изучающим взглядом и подмигнула ему. — «Конечно». Никодим перевел взгляд на копающегося в бумажнике Зайца и тот вдруг показался ему очень старым, почти дряхлым — по крайней мере, старше всех в этом зале: какое-то дуновение распада почудилось ему в его сгорбленных плечах, морщинах, мелких нелепых жестах, общей неустроенности облика. Он сообразил, что отец его должен быть тому ровесником, — и сложившийся уже в уме его бравый облик разом потускнел и поблек. А что, если у него такие же свисающие брыли, мелкие прожилки кожи, напоминающие о гедонизме сидячей работы и попутных излишествах, желтоватые пальцы с потрескавшимися ногтями, пыльца перхоти на воротнике. Он снова почувствовал себя в ловушке времени, склоняющей к самообману: незнаемый отец мыслился ему кем-то вроде если не ровесника, то старшего брата, вроде улучшенной версии самого Никодима, его идеальным двойником — в некотором роде, воплощением подростковой мечты о себе самом — остроумном, тонком, не теряющем изящества. Заяц был живым предуведомлением правды: идеальная фигура отца, которая в некотором роде готова была обрасти плотью и воплотиться в живом человеке, могла оказаться несовершенной — и нынешний рой неотчетливых мыслей был, может быть, вакциной к грядущему разочарованию. Среди заполнившегося уже и довольно шумного «Тунца и тунеядца» они застыли ненадолго статичной сценой: стриженая красавица, согбенный мудрец и задумавшийся Никодим, первым, впрочем, прервавший действие чар: «Поучаствовать?» (подразумевая — в оплате). — «Нет, готово». Он вручил барышне купюру, и приостановившееся действие вновь двинулось, словно включили карусель: на заднем плане бармен с грохотом вывалил кубики льда в хромированную посудину, дым сигарет поплыл к потолку, Заяц задвигал стулом, что-то бормоча, Никодим встал и потянулся, распрямляя затекшую спину. Официантка подала ему руку, держа ее чуть выше, чем обычно для рукопожатия: он, уловив этот полунамек, мягко захватив ее ладонью, наклонился и поцеловал. «Точь-в-точь как батюшка, а?» — хохотливо восхитился Заяц. Рука пахла лимоном и моющим средством для посуды.

Никодим помнил по рассказам Краснокутского, что Заяц живет где-то в совершенной глуши, чуть не в деревне, так что для него не было сюрпризом, что тот, боком и сопя устроившись на переднем сиденье такси (и оставив в распоряжении своего спутника заднее), бросил водителю: «Терехово». «Это где болото?» — переспросил тот. — «Оно самое». Старый «cитроен» с матерчатыми сиденьями, поскрипывая, отъехал от «Тунца и тунеядца» и, пощелкивая указателем поворота, влился в поток, спускавшийся по Тверской. В машине пахло бензином и какой-то резкой парфюмерией, наводившей на мысль о плохо проветренных кабинетах, стуке пишущих машинок, вычищенной мелом кокарде… «Курить у вас можно?» — поинтересовался Заяц. «Если угостите папироской — почему нет», — охотно откликнулся водитель, разбитной парень, похожий на ожившего персонажа с рекламы военного займа: в клетчатой рубашке, с легкой неправильностью в открытом лице (так — художественный уроборос — искусство само себя поправляет, чтобы не выглядеть предвзято: как если бы повар нарочно крошил скорлупу в яичницу). Заяц протянул портсигар сначала Никодиму, потом шоферу. Все закурили. Водитель наклонил верхнюю форточку бокового окна, чтобы выпустить дым, так что ветер немедленно засвистел, подав первую реплику в беседе.