Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Никодим поделил шерстяной клочок на несколько частей, как будто собрался проверять витальность целого взвода, внезапно пораженного каталепсией. Столь же аккуратно ступая (но все-таки замарав ботинок в крови, поскольку та и не думала останавливаться), он приблизился к Зайцу и пристроил тому под нос шерстяной комочек. Его немедленно снесло в сторону: впрочем, это дуновение Никодим ощутил и сам, только сейчас заметив, что входная дверь приоткрыта. Сцена его восприятия сразу расширилась — и он сразу, в частности, вспомнил про ожидающего его шофера, любителя дармовых папирос (одна из которых не помешала бы, между прочим, и ему). Он подошел к двери и прикрыл ее, после чего повторил опыт с шерстинкой. На этот раз она осталась неподвижной. «А кому угодно зайцев, их зимою полон рынок», — прозвучала у него в голове неизвестно откуда взявшаяся цитата. Святослав Залкович был окончательно и необратимо мертв.

В состоянии туповатого равнодушия Никодим отправился в ванную мыть испачканные руки: сначала долго тер их щеточкой под струей горячей воды, то и дело поднимая взгляд на портрет красногубой красавицы, потом так же долго вытирал их желтым махровым полотенцем; ниточка зацепилась за заусеницу на ногте и потянулась из ткани прочь; Никодим аккуратно отсоединил ее и оборвал у основания, чтобы не махрилась. Предшествующая жизнь не приготовила его к тому, что нужно делать в этой ситуации: древний стайный инстинкт велит в любой опасности возвращаться к людям, не быть одному. Выйдя из ванной, он стал искать телефон, чтобы позвонить в полицию: его не было ни в той комнате, где они сидели, ни в прихожей. Пройдя по коридору в противоположном направлении, Никодим обнаружил кухню: небольшую, но очень современную, как из интерьерного журнала, напоминающую отчасти операционную (лишняя карта, сданная на руки вегетарьянцам). Засмотревшись на поблескивающие ножи разной формы и придав излишнее значение обнаружившемуся вдруг между ними зиянию (и совершенно зря: покойный резал отсутствующим яблоко для закуски), он чуть не пропустил массивный черный аппарат, висевший на стене, — и только положив руку на его матовую эбонитовую трубку, задумался. Собственно говоря, контекст, сцена и следы должны были убедительнейшим образом утвердить полицейского следователя в мыслях о пьяной ссоре, драке и последовавшем убийстве. Впрочем, кое-что было и на его стороне: например, сравнительная его трезвость, не говоря уже про несклонность к насилию. Он вновь вспомнил о шофере, который должен был видеть таинственного посетителя, — впрочем, если посетитель был не полный идиот, то вряд ли он решился бы на задуманное, видя, что за ним наблюдают глазки-бусинки сквозь ветровое стекло. Никодим поймал себя на том, что тянет время в нерешительности перед тем, как вызвать к жизни силы, во власти которых он останется беспомощным, — так горный лыжник замирает на секунду перед тем, как отправиться в неостановимое путешествие. Мысленно себе это заметив и мысленно себя выбранив, Никодим снял трубку и, услышав гудок, стал набирать три девятки. Диск был на диво тугим, так что при каждом повороте аппарат как-то неустойчиво ерзал на держащем его гвозде. Третий раз проворачивая диск до упора, Никодим потянулся, чтобы поддержать аппарат, но он, соскользнув, рухнул вниз, разлетаясь на куски и больно ударив Никодима по большому пальцу правой ноги и заставив его от боли выронить и трубку. «Московское жандармское управление», — сказал оттуда невозмутимый мужской голос. «Специально, что ли, их набирают таких, чтобы внушать спокойствие», — подумал машинально Никодим, морщась от боли в ноге и пытаясь подогнуть ее под себя, как цапля на болоте. «Алло, алло», — закричал он, вылавливая трубку среди эбонитовых осколков. «Говорите, вас не слышно», — донеслось из трубки. «Вы слышите меня? — кричал Никодим. — Произошло убийство». «Жандармское управление, поручик Даринский, — представилась трубка, — говорите». «Это деревня Терехово, — отрекомендовался Никодим, — так слышно?». «Ничего не слышно, — неожиданно впопад отвечал поручик. — Не занимайте линию», — после чего в трубке раздались короткие гудки.

Любой человек, неожиданно закончив телефонный разговор, обычно некоторое время с изумлением оглядывает трубку, как бы недоумевая: неужели этот бездушный кусок эбонита мог вызвать у него такую бурю чувств? Укоризненно глянув на обломки аппарата и пристроив среди них трубку, Никодим обнаружил вдруг необыкновенный прилив энергии, как будто неудавшееся собеседование с жандармом взбодрило его. Машинально погасив свет на кухне, он вновь прошел по коридору, прокрался на цыпочках мимо Зайца, как будто боялся его разбудить, и распахнул входную дверь. Шофера не было, машины не было, а была темнота, свет редких звезд, собачий лай и стрекотание кузнечиков. В соседнем доме затихли гаммы, а окна его погасли за исключением одного, за которым слабо колебалось пламя свечи или ночника. Никодим вновь ощутил хорошо знакомое ему непреодолимое предчувствие неловкости: конечно, он мог бы постучать в дверь соседнего дома, перебудить хозяев и заставить себя выслушать — но что сказать им, с каким текстом обратиться? «Тут вашего соседа убили»? Да, продолжал он фантазировать на ходу, вдруг там родители уехали и осталась одна девочка-подросток. Одна, в деревенском доме. Весь вечер она отгоняла демонов одиночества гаммами, а ближе к вечеру решила захлопнуть музыкальную шкатулку и немного вздремнуть — и вот на пороге возникает Ринальдо Ринальдини с окровавленными руками и дурною вестью.

Фонари в Терехове еще не изобрели, но вернувшееся к Никодиму ночное зрение существенно расширило границы его временной вселенной, напомнив процедуру проявления фотографий: сперва только темные пятна, штриховые контуры — а после, вдруг, каким-то чудом целая картина. Нельзя сказать, чтобы он начал различать подробности, да и все по-прежнему продолжало оставаться монохромным, но контуры дороги, громада Зайцева дома (у него-то как раз окошки светились, внушая, быть может, гипотетическому путнику ложные надежды), тени окрестных домов проступали в ярком свете почти полной, едва на ущербе луны. Зато, в отличие от мутной фотографической карточки, которая могла дополнительно воздействовать лишь на обоняние: чем-то терпким, нагло химическим наполнял атмосферу фиксаж, — обставшая его ночь была многоголосой и пахучей. Звуки, обычно неслышные горожанину из-за постоянного гула, который сперва вливается ему в уши извне, а позже начинает зарождаться в голове уже самостоятельно, как неотвязная мелодия, обступили Никодима, приведя его в странное состояние: так, вероятно, чувствовал бы себя водопроводчик, пришедший наниматься в консерваторию и вдруг попавший на симфонический концерт. Общий фон, акустическую подкладку, создавали кузнечики-самцы своим стрекотанием, которое применительно к одной особи могло бы показаться неизящным, но, помноженное на миллион, производило грозное и величественное впечатление. На фоне кузнечиков менее были слышны, но все же различимы несколько оттенков жужжания, переходящего порой в писк: единственный голос насекомого, имевшего к Никодиму непосредственное отношение: так звучала комариха, подлетавшая к нему в надежде напиться крови (и на фоне полного равнодушия остальной природы она даже растрогала его). Дальше вступала партия земноводных: кваканье лягушек неслось со всех сторон, как будто он находился на острове. Свистели крылья на удивление молчаливых птиц (впрочем, может быть, это были и летучие мыши). Где-то очень далеко лаяла собака, причем явно прислушиваясь к порождаемому ею эхом: тявкнет и несколько секунд слушает. Никодим вообразил эту собаку: присевшую на задние лапы, палевую, с висячими ушами и умной мордой. Несколько минут он стоял и внимал звукам, пока комариха, не верящая, может быть, своему счастью, спешно насыщалась; наконец откуда-то справа, издалека, послышался автомобильный клаксон — восприняв это как подсказку, Никодим медленно зашагал прочь.