Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Сперва он не узнавал улиц (в этой части Москвы ему приходилось бывать нечасто), но через некоторое время какая-то последовательность домов показалась ему знакомой, затем еще и еще — и вскоре он понял, что они приближаются к Пресне, впрочем явно стараясь не выезжать на центральные магистрали, а пробираясь переулками. Здесь было уже многолюднее: работали бары, у которых, по летнему времени, кучковались запоздалые праздные гуляки, вышедшие ненадолго из дымной полутьмы. Собственно, отсюда Никодим легко мог добраться к себе в Трубниковский и самостоятельно, да хотя бы и пешком, но ему неловко было просить спасительницу остановиться, да и любопытно было, куда они направляются. Последнее разрешилось быстро — проделав еще несколько поворотов и напоследок лихо проехав через проходной двор, она затормозила ровно перед освещенным вестибюлем «Тишинской»: «Вам выходить». — «Спасибо вам огромное». — «Не стоит благодарности. Завтра, вернее, даже сегодня к князю, помните?» Никодим остолбенел. «Вы меня знаете?» — «Ну кто же вас не знает. Всех благ». И уехала.

Существуют психологические состояния, которые овладевают человеком с непредсказуемой амплитудой, независимо от внешних раздражителей. В самом деле: из множества функций и процессов организма мы можем самостоятельно управлять ничтожной долей — шевелить руками и ногами, поворачивать голову, открывать и закрывать глаза, произносить звуки — собственно, все это, а зачастую и в более грациозной форме умеет всякое нормальное млекопитающее. На этом фоне редкое, но встречающееся у некоторых особей нашего биологического вида умение шевелить ушами представляется восхитительным талантом, почти божественным даром. Между тем ежесекундно внутри случаются сотни и тысячи происшествий, над которыми мы не властны: одни клетки охотятся за другими, третьи делятся, четвертые отживают свой век. Волосы и ногти растут, кожа шелушится, потовые железы занимаются охлаждением. Кое-как мы способны ненадолго управлять своим дыханием, но вряд ли сыщется человек (разве что где-нибудь в Гималаях), который мог бы пошевелить своей печенью или дать ненадолго отдых почкам. Еще менее властны мы над состоянием собственного духа. Дело даже не в пресловутой белой обезьяне (которая, между прочим, есть идеальное автоописание человека, так что совет древнего весельчака следует читать как «не думай о себе самом»). Сама технология придания значений мыслям и событиям находится полностью вне человеческих слабых возможностей, и нам остается лишь наблюдать, прислушиваясь к себе, как силы, определяющие настроение нашего ума, распорядятся им в отдельный момент времени.

По мере приближения к дому паника все больше охватывала Никодима: то казалось ему, что Заяц не умер, а был просто без сознания, так что он оставил лучшего друга своего отца без необходимой помощи. То, убедив себя, что помощь тому уже не требовалась, он понимал вдруг, что оставление места преступления было нелепым, ни с чем не сообразующимся шагом. Дальше он начинал быстро фантазировать — о спорой и ладной работе полиции, которая мгновенно вычислит его («хотя бы по оброненному паспорту», — подхихикнул внутренний голос, заставив его одной рукой схватиться за карман с паспортом, второй за сердце, а была бы третья — и ей бы нашлось занятие) и помчится за ним в погоню. Вообще инстинкт бегства, унаследованный нами от травоядных предков (NB: не связана ли вечная наша раздвоенность с тем, что одна группа наших пращуров некогда охотилась на другую), способен подчинить себе всю сущность человека, загнав в невидный угол остатки его рациональности. Нечто подобное происходило и с ним: в метро (он чудом успел на последний поезд и проехал две остановки) везде мерещились ему соглядатаи; на своей «Гумилевской» он выскочил, когда двери уже стали закрываться, чтобы посмотреть, не двинется ли кто за ним, потом проверял на улице, нет ли слежки, потом долго, не решаясь зайти в подъезд, изучал свои темные окна и, наконец, с вздохом облегчения ввалился к себе в квартиру.

Здесь все было как обычно, как будто все происшествия многотрудного дня остались за тяжелой входной дверью. Еще находясь во власти панической инерции, он быстро обошел комнаты, всюду зажигая свет и вглядываясь в угрюмо молчащую мебель, стараясь и робея обнаружить какие-то произошедшие изменения, новые трещины в окружающем его привычном мире. Убедившись в его неповрежденности, он почувствовал себя кем-то вроде рыбки в аквариуме во время землетрясения, чье хрупкое убежище вот-вот готово дать течь, сделавшись случайной точкой приложения безликих могущественных сил. При этом ему как-то не сиделось на месте: энергия бегства накапливалась, не находя выхода. Он попытался поужинать, но, никогда не страдавший особенным отсутствием аппетита, он почувствовал вдруг род отвращения к еде — как марафонец перед забегом боится налегать на завтрак, чтобы не сбить организм с единственной цели. Наливая чай, Никодим случайно смахнул носиком чайника наполовину полную чашку, она упала, разбившись и ошпарив ему ногу. Зашипев от боли, он бросился за шваброй, веником, тряпкой, но по косвенной цепочке ассоциаций понял вдруг, что у него открыты шторы и, следовательно, его хорошо видно с улицы; мигом погасив всюду свет, он стал торопливо задергивать их, причем так спешил, что от быстро бьющегося сердца почувствовал прилив крови к голове. Свет зажигать не хотелось; сделав новую чашку чая (на этот раз без происшествий), он вновь подошел к окну и аккуратно потянул штору, выглядывая на улицу: там ничего не изменилось — те же два ряда фонарей, уходящих к Никитской, и едва ли не те же самые насекомые, которые всё не могли решиться на последний шаг, крутясь и завиваясь вокруг заманчивого желтого огня. Их внешне хаотическое движение завораживало его, отправляя мысли в подобие этих плавных коловращений; было в них что-то гипнотическое, глубоко верное, убеждающее одновременно в тщете и небессмысленности происходящего. Картины прошедшего дня плавно проплывали перед ним: то видел он Ираиду на сцене, то Зайца, витийствующего в кабаке, то лохматую говорящую голову шофера — и все они, вращаясь и проплывая перед его умственным взглядом, превращали линейность прошедшего дня в какое-то плавное кружение вокруг ослепительного центра. Он волевым усилием постарался остановить эту мысль, чтобы как следует ее обдумать, — но в этот момент позвонили в дверь.

Разом померкло внутреннее сияние и остановилось кружение: Никодим мигом опустил штору, как будто внешний мир, за которым он подглядывал, воспользовался этой щелью и вторгся к нему. Медленно, стараясь двигаться беззвучно, он направился в прихожую, мысленно нахваливая себя (что с ним случалось нечасто) за выключенный свет: можно было аккуратно посмотреть в глазок, чтобы решить, открывать дверь или притвориться отсутствующим. Проблема была в том, что нежданный визитер мог заметить по легкому изменению тона глазка, что в квартире кто-то есть, так что действовать следовало с крайней осторожностью. Раздался новый звонок; поторопившись, Никодим сдвинул неизвестно откуда взявшийся на пути стул; тот скрипнул. Скрываться далее было бессмысленно — рассердившись на себя и на посетителя, он в несколько шагов преодолел оставшееся расстояние, крутанул ключ и распахнул дверь: за ней стояла Вероника.