Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Снилось ему, что он находится в метро в каком-то, вероятно, европейском городе: названия объявляют на языке, который он не знает, но смутно о значении отдельных слов догадывается. Он — не то чтобы попрошайка, но что-то вроде: он идет по вагонам, играет на чем-то вроде аккордеона и поет печальную протяжную песню (на том же незнакомом ему языке). На плече у него сидит маленькая собачка, держащая в зубах пластиковое ведерко, в которое сердобольные пассажиры иногда бросают монетку-другую. Дужка ведерка мешает собачке говорить, так что она разговаривает с Никодимом мысленно, причем по-русски; это даже не разговор, а скорее инструкции: «здесь подожди», «сейчас будет остановка, не мешай выходить людям, а то выгонят», «видишь женщину в синем? задержись рядом с ней, она хочет дать нам сто песо, но стесняется искать их в бумажнике, так что старается нащупать вслепую». Кроме того, она подсказывает Никодиму слова песен, если он забывает. Между тем народу в вагоне становится все меньше и меньше, и наконец Никодим с собачкой остаются одни, но играть и петь он не перестает — просто теперь делает это для нее. Наконец останавливается и поезд. Конечная. Никодим с собачкой выходят и поднимаются по лестнице наверх. Выходят на улицу. Оказывается, станция метро встроена в подножие огромной горы. На ней ни травинки, а вся она рыже-коричневого цвета. Дует довольно сильный ветер, вздымая вихри такого же цвета пыли. Никодим с собачкой начинают медленно подниматься в гору, причем собачка не выпускает из пасти ведро, которое покачивается под порывами ветра так, что монетки слегка позвякивают; купюра в сто песо, которую-таки положила синяя женщина, при очередном порыве ветра вылетает из ведерка и порхает прочь. Никодим беспокоится, не сдует ли ветром собачку, но чувствует сквозь ткань рубашки, что у нее как будто заострились коготки, так что она крепко держится у него на плече. Тропа, сперва взбиравшаяся круто вверх, так что Никодиму приходилось придерживаться за камни, выполаживается и начинает идти в гору широким серпантином. «Ты знаешь, что слово „серпантин“ — от французского „змея“? — спрашивает у Никодима собачка, — смотри под ноги». Никодим внимательнее смотрит и действительно вскоре видит змею, высунувшуюся из норки: она укоризненно покачивает своей заостренной головой, а потом зевает во всю пасть. «Ладно, проехали, — говорит собачка. — Теперь прибавь ходу, а то медленнее всех тащимся». Никодим смотрит по сторонам и видит, что вся гора заполнена столь же медленно поднимающимися мужчинами и женщинами, причем у всех, кого он может разглядеть, на плечах тоже сидит по собачке. «Сейчас выйдем на перевал, там фумаролы пойдут», — говорит ему собачка почему-то укоризненно. «А что такое фумаролы?» — робко переспрашивает Никодим, стесняясь своего невежества. — «Это такие щели в стенах потухшего вулкана, через которые вырывается удушливый дым». Никодим немедленно чувствует запах удушливого дыма и просыпается: дым есть и здесь, он клубами валит с кухни, где горит перестоявший на огне чайник.

С давних времен было заведено, что те гости князя, которые не имели своей машины, могли добраться до его поместья в специальном экипаже. Это были каким-то образом приобретенные в Англии и вывезенные в Россию черные лондонские кебы: с большими круглыми фарами и выражением надменного удивления на морде — как будто они не переставляли изумляться повороту в своей автомобильной судьбе. В конструкцию их были внесены минимальные изменения — руль переставлен справа налево, вместо светящейся панели под козырьком с надписью «Taxi» вставлена еще одна мощная фара, а на дверцы нанесен герб князя с очень убедительными геральдическими грифонами на задних лапах, бережно держащими в передних его витиеватую монограмму.

В зависимости от числа ожидаемых гостей несколько таких машин за два часа до начала приема начинали дежурить на Сухаревской площади, посреди небольшой парковки за лотками и киосками букинистов: водители из той же немногословной породы, что составляла постоянное окружение князя, сверяли вновь прибывающих с заранее сделанными списками, рассаживали их по автомобилям (невзирая на протесты, так что в уютной, пахнущей сигарами темноте порой оказывались притиснуты друг к другу злейшие многолетние враги или бывшие супруги) и, по мере заполнения, отправлялись в путь. Случались и конфузы: так, недоглядев, прихватили однажды подслеповатого и рассеянного старичка, воодушевленного свежим сухаревским приобретением («Sonetti Lussuriosi» 1798 года) до полной утраты реальности. Последняя вернулась в нему на подъездной площадке против княжьего дворца, где он, вылезший из кеба и щурящийся, как обмишулившаяся землеройка, вертелся в ужасе, разглядывая вековые сосны и готические своды, невесть откуда взявшиеся вместо родной Собачьей площадки (а тем временем с сопоставимым пылом на Сухаревской вертелся его однофамилец, которого молчаливый мамелюк раз за разом отпихивал от дверцы, поскольку имя его было уже вычеркнуто из списка).

Сперва Никодиму, прекрасно осведомленному о манерах и обычаях князя (любимого персонажа глянцевых журналов и газетной светской хроники), показалось, что он опоздал или что-то перепутал: на площади, традиционно забитой разномастными машинами, он не находил выводка кебов, между тем как их всегда окружал как бы невидимый, но широкий барьер. Лишь присмотревшись, он увидел один-единственный экземпляр, притулившийся сбоку и, благодаря одиночеству, сильно потерявший в величии. Тягучее предчувствие остановило Никодима, направившегося было к нему: как будто надвинулась туча и все кругом разом поблекло — между тем как солнце продолжало сиять в полную силу. Впрочем, стряхнув минутное замешательство (которое он списал на недосып и последствия вчерашней ингаляции болотными парами из термоса), он уверенно подошел к машине, постучал в затонированное водительское окно и, дождавшись, пока оно поедет вниз, представился. «Последний», — буркнул ему шофер: ражий, бритый налысо детина, чья красная, покрытая какими-то псориазными разводами шея распирала туго застегнутый воротник форменной тужурки. — «Что, простите?» — «Вас одного ждем. Поехали». Никодим, неловко забросив сперва баул, взгромоздился на заднее сиденье кеба. В машине, кроме него и шофера, был еще один пассажир, которого он сперва не заметил на переднем сиденье: плечистый бородатый карлик, одетый в такую же униформу, что водитель, и показавшийся смутно знакомым. Первые минуты пути он сосредоточенно и не отрываясь читал книгу, лежавшую у него на коленях, причем одну и ту же страницу; несколько минут спустя, когда автомобиль летел уже по Троицкому шоссе, распугивая утиным кряканьем машины, замешкавшиеся в левом ряду, он повернулся к Никодиму: «В шахматы играешь?» Тот неожиданно разозлился: «Не помню, чтобы мы были на „ты“». Карла усмехнулся: «Хороший парень. Мы хорошие парни». В голосе у него неожиданно прорезался немецкий акцент, сразу не замеченный Никодимом, которому немедленно сделалось неловко: получалось, что если в немецком, как и в английском, не было различения «ты» и «вы», то он зря обидел человека. Впрочем, начинать беседу ему не хотелось.