Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

«Иисусе прелюбимый, пророков исполнение; Иисусе предивный, мучеников крепость». Громкий вздох пронесся по храму: каким-то неимоверным усилием ей удалось сбросить с себя закладку (которая, вернувшись к своей ничтожной тяжести, пролетела несколько метров по воздуху и спланировала куда-то в ноги толпе) и вновь тело ее изогнулось; вдоль по нему прошли мелкие судороги, отчего голова ее несколько раз звучно ударилась о каменный пол. Не прерывая чтения, священник сошел вниз и, сделав несколько шагов, подошел прямо к бесноватой. Держа в левой руке требник, он смотрел на нее сверху вниз с какой-то смесью грусти, брезгливости и сострадания. Поймав его взгляд, она широко открыла глаза и стала, глядя прямо на него, выкрикивать в исступлении: «Косматый, пузатый, рожастый, перестань читать, зачитал, дорвался, отпусти».

«Иисусе претихий, монахов радость; Иисусе премилостивый, пресвитеров услада». Священник сделал знак правой рукой, и к нему сразу подскочил невесть откуда взявшийся помощник в черном подряснике; в руке он держал блеснувший красным стеклянный сосуд и что-то вроде кропила — маленькую кисть с золотой ручкой. Увидя это, кликуша взвизгнула и попыталась отползти прямо на спине, загребая пятками, как будто она плыла по воде, а не лежала на каменном полу церкви. Родные бросились было к ней, но священник, остановив их жестом, шагнул вперед и зажал ногами ее голову. Она вновь забилась. Передав требник помощнику (который, как оказалось, успел разыскать отброшенную закладку и вернуть ее в книгу), он обмакнул кропило в сосуд и, наклонившись, начертал крест на лбу несчастной. Она, дернув головой, попыталась его укусить, но зубы лязгнули в воздухе: он успел убрать руку. Тогда она стала быстро хватать ртом воздух, как будто пила его. Священник, выпрямившись, продолжал молча на нее смотреть. Зрители, вероятно понимавшие, что последует далее, придвинулись ближе. Сделав несколько десятков глотков, она с шумом отрыгнула воздух и вместе с ним какую-то полупрозрачную темную массу. Дьячок, раздобывший тем временем перчатки вроде медицинских, сунул руку в отторгнутое кликушей и выхватил оттуда что-то, подняв это на всеобщее обозрение: у него в руках билась длинная серебристая рыбка.

«Иисусе премилосердный, постников воздержание; Иисусе пресладостный, преподобных веселие». Вероятно, эпизод с рыбой если и не был кульминацией, то потребовал чрезвычайного напряжения сил: бесноватая лежала не шевелясь и только тяжело дышала, да и сам священник, кажется, читал более глухим и тихим голосом. Дочитав акафист, он вернулся к амвону: больная оставалась неподвижной. Положив книгу, он остановился. Повисла пауза: слышно было дыхание толпы, потрескивание свечей и легкий, тонкий звук, какой бывает, если непогожей ветреной ночью не до конца притворили форточку. Священник стоял прямо, как солдат на плацу, глядя прямо перед собой поверх голов собравшихся. Никодиму померещилось, что ему не тридцать-сорок лет, как представлялось на первый взгляд, а чуть не вдвое больше — таким уставшим он выглядел.

Наконец он возгласил громовым голосом: «Крест — хранитель всея вселенные, Крест — красота Церкви, Крест — царей держава, Крест — демонов язва, Крест — верных утверждение» — и как будто каменный шар, выкаченный наконец на перевал, набирая скорость, помчался вниз. Больная вновь пошла мелкой дрожью, но теперь вместо хоть и экспансивных, но членораздельных выкриков из уст ее раздавалось что-то неудобоваримое: она то шипела по-змеиному, то гавкала по-собачьи, потом захрюкала свиньей. Священник почти подбежал к ней и мазнул кропилом по губам. Она еще раз дернулась и заговорила, но так, что Никодим, услыхав ее тон, похолодел: до этого она изъяснялась обычным женским довольно высоким голосом, не лишенным даже приятности, если бы не надрывные интонации и содержание произносимых речей. Теперь она говорила мужским слегка надтреснутым басом, причем как будто с каким-то трудноуловимым акцентом. Никодим как-то слышал в опере знаменитого московского баса Михайлова, бывшего, между прочим, дьяконом в одной из церквей где-то в районе Сретенки: исполнял он партию Великого инквизитора в «Доне Карлосе» Верди — именно на его голос больше всего походило то, что доносилось от уст кликуши. Воспоминание это было разительным, рифмующим поверх внешних различий ту и эту сцены: полный зрительный зал (джентльмены в пингвиньих смокингах; дамы в смелых платьях; искорки бриллиантов, поблескивающе в розовых ушках и между увядших прелестей) и дымная деревенская церковь на самом краю России.

«Ой лихо мне, ой тошно, куда мне деться», — пробасила, почти пропела кликуша вполне самодовольным тоном. Священник, нагнувшись, вдруг с силой ударил ее четками по лицу. В толпе зрителей кто-то охнул. Кликуша (или то, что говорило через нее) сменила тон. «Уйду, выйду, выйду, ты меня задушил, просфорами задавил, ладаном заморил». — «Не один», — внушительно проговорил священник. — «Двое, оба уйдем». — «Не двое вас, а больше».

Странное впечатление производил этот разговор, если отвлечься от внешнего вида сцены: как будто два военачальника вполне миролюбиво беседовали об условиях сдачи осажденной крепости. Враждовали их государства или монархи, отправившие их на битву, но сами они, люди служилые, опытные и чуждые уже, сообразно летам, излишней эмоциональности, не испытывали к противнику никаких особенных чувств, кроме сдержанного неприязненного уважения. Разговор этот мог происходить и сто, и тысячу, и полторы тысячи лет назад в иных, может быть, куда более экзотических декорациях — хотя, впрочем, и освещаемая трепещущим пламенем сотен свечей церковь тоже была куда как живописна «Сколько вас там?» — спросил священник. «Допустим, трое», — отвечала басом кликуша, как бы даже посмеиваясь. «Избави Катерину от ста тридцати девяти со сто сороковым и от семнадцати», — с надрывом выкрикнул священник, которому вновь поднесли стеклянный сосуд с елеем. Выхватив кропило, как кавалерист шашку, он стал быстрыми, какими-то колющими движениями чертить кликуше мелкие кресты на лбу, на щеках, на шее. Она схватилась руками за лицо и снова завыла, но уже опять своим, женским, голосом. Священник, не останавливаясь, продолжал чертить ей кресты на руках, на голове, на плечах… Капли елея блестели на ее черной кофте, как улиточьи следы. Она замолчала, только всхлипывала и вздрагивала всем телом. «В ноги пошли, сейчас в землю уходить будут», — шепнул кто-то за плечом у Никодима. Он обернулся: огромный зверовидный бородатый мужик, одетый в какую-то старую шинель, чуть не трофейную немецкую еще с мировой войны, глядел во все глаза на совершающееся дело, шевеля губами, как будто читая молитву. Из уголка запекшегося рта у него свисала струйка слюны. Никодим отвел взгляд. Священник продолжал кропить ее елеем, не оставляя, кажется, ни одного нетронутого места, как будто он раскрашивал ее по контуру на холсте. Больная лежала и всхлипывала, содрогаясь скорее от рыданий, чем от прежних пароксизмов. «Снимите», — прорычал священник, обращаясь к родным ее, стоявшим ближе прочих к телу. Двое мужчин и женщина бросились к ногам кликуши и стали второпях, мешая друг другу, закатывать ей поневу; Никодиму почудилось в этой сцене что-то почти неприличное, даже кощунственное: он заметил, как один из мужчин обменялся с помогавшей ему женщиной быстрым взглядом, в котором сквозило общее воспоминание о какой-то темной истории. Впрочем, и сам он, увидев обнаженные ноги кликуши — почти белые на темном фоне, неожиданно стройные, но с грязными ступнями, почувствовал тень возбуждения, как будто покидавшие ее бесы смрадным своим дыханием сделали душным самый воздух в храме. Священник, быстро отступив, стал чертить ей кресты сперва на коленях, потом на голенях и наконец на ступнях. Пальцы ног ее инстинктивно поджались; она отняла руки от лица, с силой сцепив пальцы, ударила себя несколько раз по груди, после чего, разъяв их, замолотила ладонями по полу, словно пытаясь взлететь; на лице ее изобразилась мука, как будто внутреннее ее напряжение достигло пика; казалось, что страдания, которые она испытывает, сродни родовым пароксизмам. Вдруг она завизжала — резким, тонким, высоким, каким-то нечеловеческим голосом, как будто кричала сама природа, разрешаясь от бремени или расставаясь с душой. Ноги ее поднялись и несколько раз ударились об пол, после чего тело ее полностью обмякло и глаза закрылись. Священник, медленно разогнувшись, встал прямо и направился обратно к амвону, тяжело ступая.