Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Подсвечивая фонариком, они быстро шли по тому же темному переулку, но, завернув за угол, Никодим понял, куда подевались все жители: перед ними, в конце довольно длинной улицы, стояла церковь, вся залитая светом, перед которой толпилось несколько десятков человек. Иные из них держали горящие факелы, которые придавали всей сцене неуловимо средневековый вид. «Нам придется подойти порознь, — шепнул священник. — Подождите минуту-другую, пока народ весь войдет, и ступайте прямо внутрь». С этими словами он нырнул куда-то вбок, за пределы освещенного огнями круга, и Никодим остался один. К его изумлению, жители деревни не обращали на него особенного внимания — они не то чтобы демонстративно его не замечали, а, напротив, вели себя так, как будто чужаки для них — обычное дело, словно вокруг была не труднодоступная русская деревня на самом краю ойкумены, а какая-нибудь Флоренция, где туристы составляют неотменимую и весьма надоедливую, хотя и доходную часть пейзажа. Время от времени мужики и бабы на него поглядывали, порой встречались с ним глазами, но первыми отводили их — скорее по деликатности, нежели из неприязни. Никодим, в свою очередь, исподволь разглядывал их; какая-то странность не давала ему покоя, покуда он не разгадал ее: в толпе совсем не было детей. Было несколько старух типичного деревенского затрапезного вида; группа седобородых старцев, обступив рыжего косматого великана, слушала его негромкий рассказ, причем он так старался приглушить свой от природы гулкий голос, что до Никодима доносились только какие-то взрыкивания; остальные разбрелись кучками по двое-трое, держась поближе к источникам света. Вдруг по толпе пробежала волна смятения, откуда-то из-за церкви послышались сдавленные взвизгивания и топот ног. Люди отхлынули от входа, чтобы дать место процессии — шестеро дюжих мужиков торопливо, почти бегом несли предмет, который сперва показался Никодиму носилками, но потом он увидел, что это просто снятая с петель дверь, на которую сверху был положен матрас. На матрасе извивалось крупное существо, которое и было источником звуков. При колеблющемся свете фонарей Никодим увидел, что это человек, женщина, судя по длинным спутанным волосам, полностью закрывшим ее лицо. У нее были связаны руки и ноги, причем обе веревки были дополнительно перекручены вокруг матраса, так что она почти не могла шевелиться, но при этом ни на секунду не оставалась без движения — все ее тело ходило ходуном — она поводила плечами, двигала бедрами, пыталась оторвать от матраса голову и непрерывно издавала тот одновременно жалобный и грозный звук, который Никодим услышал еще до того, как увидел процессию.

Мужики занесли ношу в церковь — и немедленно собравшиеся на площади потянулись внутрь, аккуратно сбрасывая свои факелы в две огромные железные бочки из-под горючего, вероятно специально ради этого тут поставленные. Из бочек взметнулось пламя, но на площади сделалось темнее. Дождавшись, пока все жители войдут в церковь, Никодим последовал за ними, уже меньше опасаясь привлечь излишнее внимание, — и точно, никто им не заинтересовался: образовав полукруг, люди стояли спинами к нему, глядя в одну точку. Никодим осмотрелся.

Церковь либо была чрезвычайно старой, либо строители ее старательно имитировали тот бесхитростный стиль, который любили наши пращуры еще до нашествия монголов, когда, не надеясь (по грехам своим) на оберегающую силу молитвы, архитектор заодно придавал храму свойства крепости — с толстенными стенами, маленькими окошками-бойницами и нарочито торчащими из стен ребрами, зримо напоминающими молящимся, что они ненадолго вернулись в уютную утробу, хотя и в каменном ее изводе. Внутренние стены церкви были, вероятно, недавно выбелены, так что следы копоти были только над массивными канделябрами, где истекали воском пучки свечей, служивших скорее для освещения, нежели для бескровной жертвы; однако перед несколькими иконами тоже теплились немногочисленные свечки и висели лампады красного стекла. Впрочем, происходящее в центре круга, куда направлены были все взгляды прихожан, отвлекло его.

На амвоне напротив царских врат был поставлен аналой; между ним и царскими вратами несколько человек что-то делали с несчастной, которую принесли в церковь, — вероятно, перекладывали ее с матраса на пол, покрытый ковром. Она уже не взвизгивала, а выла в голос; сперва Никодиму показалось, что в промежутках между пароксизмами она выкрикивает что-то на непонятном ему языке, но, прислушавшись, он разобрал «ой лихо мне, ой тошно, куда мне деться», после чего опять раздался вой. Краем глаза Никодим заметил движение и увидел, как народ слева от него расступается: его недавний знакомец, облаченный в расшитую золотом ризу, медленно шел к аналою, держа перед собой книгу в серебряном окладе. Несчастная, увидев его, умолкла, но задергалась еще сильней. Священник, не обращая на нее внимания, прочитал короткую молитву. В церкви все стихло — слышно было лишь потрескивание свечей и часто повторяющийся короткий утробный звук — очевидно, кого-то, а может быть и лежавшую на полу бабу, била икота. «Развяжите ей руки», — сказал он негромко. «Батюшка, может, не надо? — проговорила молодуха в платочке, стоявшая рядом, — вероятно, родственница больной. — Она…» Молодуха замялась, и священник, сойдя с возвышения, приблизился к ней, показав жестом, что слушает. Молодуха зашептала. Священник, прикрыв глаза, качал головой. Выслушав ее, он повторил: «Развяжите, не бойтесь». Двое мужиков, присев рядом с больной, выполнили приказание, причем один, взяв в руки связывавшую ее веревку, явно не понимал, что с ней делать, и некоторое время просто смотрел на нее, как бы недоумевая, откуда она взялась. «Иисусе пречудный, Ангелов удивление; Иисусе пресильный, прародителей избавление», — начал священник чтение акафиста, и больная, немного было утихшая, преобразилась: с визгом она заткнула уши и несколько раз ударилась головой об пол, после чего тело ее выгнулось дугой. Невозможно было представить, что обычный человек, не циркач, способен принять такую позу: она опиралась на пол только головой и пятками, выгнувшись наподобие коромысла. Не прерывая чтения, священник вытащил вдруг из книги закладку и бросил ее так ловко, что она приземлилась прямо ей на живот, как будто придавив ее к полу неимоверной тяжестью: не отымая рук от головы, она заизвивалась, словно стараясь выбраться из-под гнета.

«Иисусе пресладкий, патриархов величание; Иисусе преславный, царей укрепление». Осознав тщетность своих попыток, она заколотила пятками по полу и вновь закричала: «Ох ты… ой страдаю-страдаю, ох погуляю…» — и так несколько раз, после чего попыталась все-таки руками сбросить закладку. Испытываемые ею страдания как-то передались и собравшимся: выглядело это, как будто предмет, лежащий у нее на животе, нестерпимо ее жжет и давит, но прикоснуться к нему руками для нее такая же, если не горшая мука — и одновременно нестерпимы были для нее те слова, что хрипловатым невозмутимым голосом продолжал произносить батюшка.