Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Человек склонен считать себя центром мироздания, да это и естественно — сам ракурс людского взгляда подразумевает существование центральной точки, воронки, куда, как сказал бы киник, засасываются и снедь, и впечатления. Оборотная сторона этого — постоянное (и вполне ложное) чувство неравнодушия окружающего мира: вроде бы все было по-прежнему, за вычетом впавшего в кому автомобиля, — слегка, еле слышно, очень нежно журчала река, обходя какие-то невидимые препятствия (присмотревшись, впрочем, можно было углядеть крупную корягу, встопорщившую над водой свои заостренные корни); попискивали птички, барражирующие в воздухе над ней, легким шумом, как эхо далекого поезда, накатывал ветер, чуть заметно колебавший тонкое кружево березовой листвы, надсадно сопя, топал Савватий, волочивший в руках, как диковинного елового младенца, груду лапника. «Качай, качай, до вечера будем сидеть», — крикнул он Никодиму еще подходя, но без надсада, а скорее дружелюбно. Тот вновь задвигал рычагом. Савватий стал подкладывать густо пахнущие хвоей еловые ветви в образующуюся под колесом выемку, пока не забил ее всю; еще немного лапника было добавлено и по обеим сторонам, чтобы оно не заскользило, стронувшись. «Стоп, опускаем». Просунув руку, он переключил что-то на домкрате, после чего, отобрав у Никодима рычаг, несколькими резкими движениями приопустил машину и выдернул домкрат из-под опоры. Автомобиль, покачнувшись, встал. Аккуратно убрав в багажник инструменты, Савватий попросил Никодима отойти подальше, а сам, вновь перекрестившись, сел за руль. Мотор взревел. Аккуратными движениями, каждый раз поддавая газу, Савватий стал раскачивать машину вперед-назад, постепенно увеличивая амплитуду. Никодим, перешедший мост, наблюдал за ним с какой-то охватившей вдруг его апатией — исход этого дела казался ему до некоторой степени безразличным: само единоборство машины с мостом перешло в какую-то спортивную область — сочувствуя шоферу, он никак не прикладывал успех или неудачу к собственной судьбе, как будто смотрел на это все из кинозала. Наконец с особенно продолжительным пароксизмом рева автомобиль выбрался задним ходом из плена, разбрызгивая из-под больного колеса брызги хвои, и, не останавливаясь, выбрался кормой вперед на себежский берег. Савватий, не глуша мотор, высунулся в окно и поманил Никодима пальцем. Тот подошел.

— Извини, парень, — дальше не поеду. Не пускает.

Пошарив за пазухой, он вытащил кошель, вынул оттуда червонец и с видимым неудовольствием отдал его Никодиму.

— Хочешь — сумочку твою с автолавкой передам, а нет, так и забирай ее.

— А далеко тут? — спросил Никодим, поняв по убедительно-удрученному виду своего возницы, что спорить с ним бесполезно.

— Да часа за два добредешь. Все время прямо по дороге — там и будут Могили. Или кто с поля поедет, тебя подхватит. Извини, но сам видишь. Не пускает.

Никодим довольно скептически относился к мелкотравчатой деревенской мистике, но, поскольку Савватий, не моргнув глазом, отказался от денег, вероятно, для него это действительно кое-что значило. Тащиться по лесу с городским баулом очень не хотелось, но еще меньше хотелось полагаться на волю грядущей автолавки, так что пришлось извлечь его с заднего сиденья (дверь заело так, что Савватию потребовалось изнутри несколько раз ее толкнуть) и повесить на плечо; ручки немедленно впились сквозь рубашку в болезненную ключичную выемку. «Не держи зла. — Савватий посмотрел на него проникновенно сквозь приоткрытое окно, как зверь, уходящий в нору. Ну прощай». Развернувшись на прибрежном пятачке (причем Никодиму показалось, что сейчас он съедет задними колесами в реку и все начнется сначала), он резко взял с места и запрыгал по колеям дороги, уходящей в лес. Никодим остался один.

В детстве он особенно любил книги о путешествиях, которые по закону жанра непременно включали подобный момент: герой, выехавший из пограничного форта в компании троих спутников и упряжки ездовых собак, обнаруживает себя посередине ледяной пустыни в блаженном одиночестве — и только мохнатый вожак растворившейся собачьей стаи заглядывает ему в глаза своими умными, разноцветными: «Ну и что ты наделал?» Собаки не было (что, несомненно, составляло минус), но не было и белого безмолвия: и лес, и река выглядели весьма дружелюбно. Шум мотора затих вдали, и только теперь стало понятно, как должно быть отвратительно лесным обитателям наше зловонное присутствие: свежий ветерок выдул с поляны остатки дизельного смрада, и Никодима облек сложносоставленный аромат раннего лета — первоцветы, экономно расходующие свои запахи, чтобы, приманив нужное число шмелей, не потратить раньше времени жизненные силы, потребные для вызревания семян; волглая прохлада реки, теплое тление болот, тонкие веяния пыльцы (заставляющие иных несчастливцев заходиться в заполошном кашле) — все это было для его встревоженной души словно чистые простыни для уставшего постояльца. Он в очередной раз за сегодня поднялся на мост и, дойдя примерно до половины, аккуратно сел на край, свесив ноги вниз и поставив баул рядом. Еле слышное дуновение ветра чувствовалось над самой рекой. Он подумал, что чувства его напряжены как никогда, вряд ли он в обычном состоянии обратил бы внимание на эти незначащие мелочи: что ток воздуха над рекой не совпадает с тем, что двигается над дорогой; не заметил бы водомерку, с избыточно деловитым видом проверяющую вверенные ей угодья, пропустил бы легкую конусовидную рябь на поверхности воды, как будто невидимый художник начал набрасывать незримой своей кистью прямо на глади контур стилизованной ели, но бросил посередине; светлую бабочку с четырьмя точками на крыльях, присевшую рядом с ним на мост, но в панике бросившуюся прочь, стоило ему пошевелиться. «Уж не напекло ли мне голову», — подумал он вяло: очень уж странная расслабленность овладела им при общем обострении чувств. Больше всего ему хотелось отыскать лодку, влезть в нее, свернуться калачиком и, оттолкнувшись от берега, отправиться по течению вниз — собственно, душа требовала движения в той же степени, в какой тело стремилось к бездействию. Подвинув баул, он устроился полулежа, опершись на него спиной. Облака над головой висели в несколько этажей (он вспомнил перистые и кучевые, мимоходом посетовав, что манкировал уроками географии). Присмотревшись, видно было, что двигаются они в разные стороны: кучевые, располагавшиеся пониже, эшелоном шли на Себеж, готовые заслонить солнце вероломному Савватию; перистые же медленно перебирались на ту сторону реки, куда надо бы было идти и Никодиму.

Он почувствовал, что засыпает, и встрепенулся: вряд ли бы ему грозило замерзнуть (ночи уже были теплые), но, к удивлению, он ощутил какую-то неловкость перед возможными прохожими: привиделась ему стилизованная пейзанка (отчасти, впрочем, напоминавшая протеическую красотку из вагона), игриво будящая его со словами «Вишь сморило барчука». (Откуда взялась эта фантомная сцена, он бы объяснить не мог.) Аккуратно спустившись к реке, он умылся и даже сделал несколько глотков: вода припахивала рыбой, но на вид была вполне чистой. Подхватив баул, он решительно зашагал в лес и вскоре оказался под его тенистым пологом.