Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля

Затем, утомленный собственным искусством, чтец уткнулся подбородком в кружевной грязноватый воротник, в течение некоторого времени, сквозь частокол ресниц, продолжая профессионально подглядывать за реакцией публики.

Публика же, как бы ошеломленная, раздавленная, расплюснутая выдающимся мастерством артиста, довольно долго, соблюдая некий тайный театральный регламент, провела в возвышенном молчании, а уж затем со всем неистовством хорошо поужинавших людей обрушила на триумфатора шквал аплодисментов.

— Да, — опять прошептал кто-то мне на ухо, — даже для зависшего в гамаке и отдувающегося после свинского обеда написано омерзительно. А читает бесподобно.

Зарывшись лицом в пахнущие морскими штормами Лидочкины волосы, я прошептал:

Безумную ночь в забытьи полупьяном,

Печальные звезды в разлитом вине

И дымку волос серебристо-стеклянных —

Я видел все это, иль чудится мне?

В забытьи…

— Я помню, — тихо сказала Лидочка и, посмотрев мне в глаза, продолжила:

…В забытьи полупьяном промчится

Образ Ваш, уже стертый годами.

Что прощается Богом — простится,

Только Богом, но только не Вами.

— Жак Превер. Вольный перевод, — сказал я, чувствуя, что надо было сказать совсем другое, а лучше вообще ничего не говорить…

Мне вдруг захотелось заплакать. Рядом со мной находилась юная женщина, которую я боготворил и которую не переставал любить всю жизнь.

И эта женщина, которой я мог коснуться рукой, была близка, как когда-то, когда я был молод, и в то же время далека, как свет ее давно погасших глаз.

Я понимал, что безумен, но, Господи, как это прекрасно вот так сходить с ума…

А веселье тем временем набирало обороты, и, достигнув критической точки, разразилось грандиозным, великолепным скандалом. Что послужило поводом к нему?

Подозреваю, все только и ждали этого скандала, и, возможно, хватило слова, о котором речь ниже, чтобы время, пространство и скорость пришли во взаимно уничтожающее движение, и тогда зашаталась первооснова любой хорошей вечеринки: единодушие добрых собутыльников и единомыслие веселых чревоугодников.

И пошли месить, и пошли крушить! О, то было побоище! О, то была битва! И многим пришлось пострадать за веру и правду! И, как говорится, немногие вернулись с поля…

Вышеупомянутому и нижеописанному скандалу предшествовала святая минута, в течение которой сладко жующий, углубленный в себя, златокудрый поглотитель спиртного, до той поры молчавший и, похоже, замышлявший некую высокую пакостную думу, вдруг прервал свои глотательные движения, неторопливо поднялся и, бекая и мекая, произнес непродолжительный спич:

— А теперь, э-э-э… м-да, уважаемые дамы и, разумеется, господа, позвольте, м-да, и мне, так сказать, внести, э-э-э… посильную лепту в поэтическую, э-э-э… часть сегодняшнего вечера. Вот послушайте… э-э-э… послушай же и ты, о, мой бывший собрат по театральному, так сказать, цеху ("собрат" негодующе зашевелил пышными бровями), да-да, послушай, тебе будет, возможно, э-э-э… полезно. М-да… Я ведь тоже, э-э-э… когда-то… э-э-э… м-да…

И он приступил к главному:

— Тебе пора от жизни отдохнуть… — сочувственно вымолвил хозяин Н-ского сельскохозяйственного рынка, с интересом разглядывая в навалившейся тишине любимца страстных библиотекарш, и повторил:

Тебе пора от жизни отдохнуть —

Такой совет даю…

Стопарь очищенной махнуть,

Препоручив себя судьбе.

Подставить выю под петлю,

Вот мой совет тебе.

Потом молитва перед сном —

Сном долгим, вековечным…

И уж потом — с улыбкою беспечной

И стоном сладостным уснуть!

И пока все живое вокруг цепенело и сатанело, зверело и шалело, обалдевало и дурело, разевало и моргало, возмутительный наглец добивал публику и особенно мнимого собрата калеными стихами:

Воспетый тьмой, проклятый светом,

Зависнешь ты над табуретом.

Чрез год поношенным скелетом

Тебя найдут на месте этом.

И повлекут тебя в могилу,

Забыв про имя и рожденье,

Превозмогая отвращенье,

Зароют в яму прах постылый!

Гневный жест кривым красным пальцем в направлении поникшей знаменитости довершил разгром. Обличитель удовлетворенно чмокнул губами и опустился на стул, возвращаясь к своим огурцам и фужеру с водкой.

Привыкшей к ласке, почтительности и аплодисментам артист сидел в углу и пускал детские слюни.

Помедлив с полминуты, как бы осваиваясь в возникшей новой мизансцене, все присутствующие разом, вдруг, не сговариваясь, почувствовали себя участниками небывалого в их жизни спектакля.

Мгновенно разделившись на два враждебных лагеря, недавние мирные сотрапезники с жутким воем ринулись в рукопашную схватку. Повторяю, это была битва!

Я услышал похожий на грохот водопада рев дорвавшихся до упоительной драки человеческих особей. С мелодичным звоном по навощенному паркету разлетался жалящими осколками севрский фарфор, льдинки горного хрусталя носились по залу со скоростью курьерского поезда.

Уже чья-то мясистая, покрытая шерстью, похожая на обезьянью, рука грубо рвала бриллианты с поверженной наземь визжащей старухи — преданной почитательницы таланта Семена Яковлевича Надсона.

Мимо моего затуманенного взора проплыли чьи-то страшные лица с расквашенными носами и выпученными от ужаса белыми очами, подпираемыми свежими синяками.

Проплыл огнедышащий сосредоточенный полковник с разрисованной кровоточащими царапинами сверкающей, как маленькое солнце, лысиной.

Вооруженный огромной мельхиоровой вилкой, на которую была насажена селедочная голова, он, угрожающе топая яловыми сапогами, наскакивал на знаменитого артиста.

Последний, вооруженный столь же легко, теснимый плешивым профессионалом, оборонялся с отчаянием обреченного, все более и более бледнея в преддверии неизбежного поражения.

Проплыла огромная новогодняя елка, срубленная повторно и поваленная на разоренный праздничный стол…

Проплыл восседающий на ее пружинящих ветвях с фужером в руке неунывающий, скалящий зубы, чрезвычайно довольный собой идейный вдохновитель скандала — вконец окосевший от водки близнец великого русского поэта.

Я вдруг подумал, как это всё походит на сон… Вот когда бы ущипнуть себя!..

Одной рукой прижав Лидочку к себе, я другой овладел двухлитровой бутылкой шампанского и, орудуя ею, как палицей, щедро и без разбора принялся наносить удары направо и налево.

И вскоре, переступая через поверженные тела, как через трупы, решительно прорвался к выходу из столовой залы. В коридоре, втянутые в его пространство вдруг охватившими нас тишиной и застывшим воздухом, мы, как две бесплотные тени, неслышно полетели к нашим шубам, шарфам, шапкам…