Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля

Наивный музыкант, он печально глядел поверх голов проносящихся мимо москвичей и гостей столицы, пытаясь сыграть что-то энергичное, бравурное. Но деревянный монстр изо всех сил сопротивлялся и выдавал на гора такие тягучие, такие нудные звуки, от которых ныли зубы. А воображение рисовало волосатого людоеда, который с корявой палицей бредет по страшному лесу и воет от голода.

Подавали музыканту без энтузиазма.

Когда отставший от жизни контрабасист сделал передышку, партию продолжил пьяный полупролетарий, который, сидя на перевернутом вверх дном оцинкованном ведре, с отчаянной резвостью принялся наяривать на разбитой гармонике обожаемый народом вальс "Дунайские волны".

Старая кепка баяниста быстро наполнялась бумажными рублями и мелочью.

Как говорится, сюжет, наводящий на размышления…

Выйдя на "Смоленской", я зашел в гастроном и купил пива и всякой снеди, благо нынешнее время имеет и свои положительные стороны, и прилавки магазинов ломятся от съестного.

Как быстро мы забыли, что десятилетиями жили, давясь в очередях. Целые поколения прожили, простояв полжизни в затылок "последнего".

Что поделать с теми, митингующими? Ведь и они тратили свои силы в очередях. Господи! Простоять всю жизнь в очереди за едой! Что может быть унизительней? Но они все позабыли… И рванули на площадь — слушать ненормальных ораторов, зовущих вернуться туда, где воняет грязной подворотней и доносительством. Не по-ни-ма-ю…

Больше ста лет назад Антон Павлович Чехов, будучи за границей, недоумевал, почему так хорошо живется тамошнему простому человеку, и с грустью вопрошал, когда же наш русский мужик будет жить так же?

Уверен, если будет шататься по митингам — никогда!

Почему мы не хотим жить по законам, по которым давно живет весь цивилизованный мир?.. Не по-ни-ма-ю…

…Во дворе мне попался на глаза вездесущий Саболыч. Какой, однако, скоростной старичок! Только что был в Сандунах… Саболыч уже сидел во главе стола и вместе с двумя другими доминошниками вовсю развлекался любимой игрой. Раздавались резкие вскрики и грохот костяшек по деревянной столешнице.

Саболыч, видимо, поджидал меня, ибо при моем появлении тут же принялся подавать мне знаки: подмигивать, кивать головой и, гримасничая, показывать глазами на мои окна.

Мне настолько сильно хотелось пива, что я не внял его демонстративным знакам, равнодушно махнул рукой и проследовал мимо.

У входа в мой подъезд стоял допотопный грузовой автомобиль, в кузове которого разместились десятка три боевых усачей, вооруженных тяжелыми винтовками с длинными стволами.

На бравых молодцах ловко сидели новехонькие кожаные тужурки. На их одинаково круглых головах помещались лихо заломленные назад серебристые папахи, которые были перехвачены наискось алыми лентами. Глаза усачей пламенели отчаянно пьяным весельем. А невдалеке околачивался одинокий мальчишка-милиционер, который, повернувшись тщедушной спиной к веселым воякам, внимательно рассматривал игравших в песочнице малышей.

Редкие прохожие, как всегда, не проявляли к этой сцене ни малейшего интереса, видимо, принимая военизированных усачей за участников нередкого в наши дни политического карнавала. А милиционеру, скорее всего, вообще по молодости лет было на все наплевать.

Моя квартира не имела, несмотря на достаточно долгое отсутствие хозяина, нежилого вида. По комнатам гуляли пленительные запахи кухни ресторана "Арагви".

Крышка рояля была приподнята и в нем, затихая, гудела басовая струна. Мне почудилось, что во всех углах невидимые гости разговаривают между собой глухими голосами.

Едва я успел переодеться, как послышались шаги. После многодневного пьянства нервы мои были ни к черту, и я весь покрылся мурашками от страха.

В комнату с озабоченным видом вошел Поскребышев. На его впалой груди сиял новенький орден Ленина. Он крепко схватил меня за руку и поволок в известный читателю кабинет.

От моих слабых надежд на то, что все это безобразие мне приснилось, не осталось и следа.

Сталинский кабинет было не узнать.

Появились темно-сиреневые кожаные диваны. Вдоль стола заседаний тянулись изящные полукресла с высокими спинками, исчезла безобразная театральная люстра, и теперь кабинет был наполнен мягким светом, исходившим от хрустальных светильников под потолком.

Можно было сказать, что на новом рабочем столе отца народов царила приятная просторная пустота, если бы не бюстики Николло Макиавелли и Ивана Грозного.

Пол устилал богатейший ковер, призванный поразить посетителя, если таковой отыщется, немыслимой высоты ворсом и вычурностью абстрактного рисунка.

В воздухе, очищенном кондиционером, уже не витали, как прежде, запахи военного сукна и офицерских сапог, а плавали ароматы дорогого одеколона и хорошей сигары, что неудивительно, если учесть, что под усами Иосифа Виссарионовича вместо известной всему миру трубки помещалась дымящаяся "гаванка", коей вождь с воодушевлением попыхивал.

Да и сам Сталин был, по крайней мере, внешне, другим. То ли одежда его, а одет он был в цивильное платье, — в строгого покроя светлый костюм в микроскопический рубчик, бледно-голубую рубашку и темный галстук, — то ли безмятежная улыбка, которой он одарил меня, не знаю, но хозяин кабинета приобрел вид необыкновенно доброжелательный и даже, не побоюсь сказать, в некотором роде демократичный.

Исчезла со стены и претенциозная картина с огромным, пышущим здоровьем отцом народов и плюгавым Суворовым.

Ее место занимали маленькие скверные рожки на деревянной дощечке, а под ними — латунная табличка, надпись на которой гласила, что обладатель сего невзрачного головного прибора был повержен генералиссимусом в конце апреля 1945 года. И приводились данные жертвы — рост в холке 1метр 66 см, вес в обмундировании, сапогах и с рогами — 73 кг и возраст на момент отстрела — 56 лет.

Исчезла и кадушка с пальмой, и в ее воображаемой тени уже не лежало тело маршала Блюхера с раскинутыми в стороны большими крестьянскими руками и пулевым отверстием во лбу. Впрочем, его место не пустовало. В такой же позе, вольной и легкомысленной, толстым брюхом кверху, и, тоже разбросав в стороны руки, лежало тело Никиты Сергеевича Хрущева.

Правда, во лбу его никакой пулевой дырки не было.

Однако было ясно, что бывший главный кукурузник страны совершенно и окончательно мертв, ибо на его груди нетерпеливо переминался с лапки на лапку крупный сердитый ворон, уже прицелившийся породистым своим носом к известному лакомству.

Временами в объемистом животе мертвого толстяка происходило некое звуковое движение, и тогда труп вздрагивал. По всему телу волнообразно прокатывалась продолжительная судорога, на которую ворон отвечал недовольным, злобным хрипом.