Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля

— О тебе стали мало писать. Только "Монд" написала, что ты, оказывается, томился при Советах в тюрьме, отбывая наказание в одной камере с Солженицыным… Почему ты мне ничего об этом не рассказывал?

— Ах, оставь…

— Я заметила, ты вообще мне о себе почти не рассказываешь. У тебя ведь было прошлое? Ну, хоть какое-нибудь?

Я поборол в себе желание спросить: "А у тебя?.."

— Почему я не вижу мальчика… — спрашиваю.

— Какого еще мальчика?

— Мальчика на балконе, напротив… Он раньше всегда сидел там и читал книгу…

— Наверно, мальчик в школе… Ты слышишь, о тебе стали писать меньше… Дурной знак. Надо как-то всю эту журналистскую шайку расшевелить… — она перевернула страницу: — Ну вот, Мадонна снова выходит замуж… Ах, как интересно!.. Гибель людей в Швейцарских Альпах, снежная лавина погребла под собой шестерых лыжников… Все, я решила — мы едем в Альпы!

— Любоваться на трупы?..

— Я научу тебя кататься на горных лыжах!

— Поздновато… Неужели там только про Мадонну да про Альпы?..

— Не только. Ну вот, опять революция!..

— Интересно, где?

— Где, где… У вас в России, конечно!..

— Что ты мелешь?!!! — Я встал.

— Если не веришь, читай сам! Вот смотри! Власть народа, узурпатор, коммунисты…

Я взял газету. Увидел несколько фотографий. На одной был запечатлен Ванадий Блювалов на подмосковной свиноферме. Он натянуто улыбался, глядя в объектив.

По обе стороны от него располагались несколько откормленных хрюшек весьма добродушного вида. Казалось, они тоже улыбались. Если бы на политикане не было рубашки с галстуком, его можно было бы принять за родного дядю самого крупного хряка.

Это обстоятельство, видимо, не ускользнуло от журналиста, и под фотографией помещались злые слова: "Второй справа — лидер коммунистов В. Блювалов".

На другой фотографии я увидел огромную толпу на Красной площади и оратора, лицо которого, несмотря на темные очки, я узнал сразу. Это был Лаврентий Павлович Берия.

— Господи, Андрэ, что же будет? — в ужасе произнесла Слава.

В ее глазах стояли слезы.

Чтобы Слава плакала!..

… И вот мы в Москве. Слава никак не хотела отпускать меня одного. Она стала строже одеваться и, представляясь, величает себя моей гражданской женой.

Считает, что это почетно, — быть гражданской женой. Теперь ее любимая присказка — "Я как гражданская жена решительно возражаю…" или "Я как гражданская жена полностью согласна…"

Эта новая присказка окончательно похоронила другую — "У меня был миллион двести тысяч мужиков".

— Зачем тебе ехать? — поразилась она, когда я твердо объявил ей о своем решении вернуться. — Ты сошел с ума! Там тебя… я не знаю, что там с тобой сделают! Как твоя гражданская жена я…

— Гражданская жена, это что — титул? Или, может, звание?

— Не обижай меня! Если не хочешь жениться, оставь мне хотя бы это!..

Короче, она увязалась за мной, для получения визы включив весь свой арсенал знакомств и связей. И, представьте, очень быстро получила ее.

В самолете мы летели первым классом, и Слава поражала стюарда своим аппетитом. Он без конца носил ей подносы с едой. И когда он говорил ей положенные ему по штату любезности, казалось, что он ворчит от бессильной злобы и ненависти.

Наконец и я заинтересовался:

— Один мой приятель, человек верующий, страдающий ожирением и потому несчастный, умудряется прибавлять в весе даже во время Великого поста. Ты же ешь, как… Прости, но ты ешь за десятерых, посмотри, как на тебя косится прислуга, ты подчистую выгребла все их запасы, но я совершенно не уверен, что ты выйдешь из самолета, прибавив к своему весу хотя бы грамм. Нет, право, ты удивительная, необыкновенная женщина!

— Наконец-то я от тебя услышала приятные слова! — промурлыкала Слава, обгладывая куриную ножку.

В Шереметьеве мы наняли частника за сто долларов.

— Я не был в Москве больше двух месяцев, — осторожно сказал я водителю.

Поглядывая на меня в зеркальце, водитель после продолжительной паузы произнес:

— Кому — война, кому — мать родна. Пока мало что изменилось. Постреляли немного…

— Убитых много?

— Пока в воздух…

Когда мы вносили вещи в квартиру, явился Лаврентий Павлович и, неодобрительно посмотрев на Славу, сказал:

— Опять вы, Андрей Андреевич, новую привели…

Слава поставила чемодан на пол и повернулась ко мне:

— Это еще кто?

— Это… это… известный оратор.

— Я вижу, кто это. Ты что, живешь в общежитии? Я как твоя гражданская жена…

— Господи, — схватился за голову Берия, — гражданская жена…

— Я требую, чтобы эта лысая образина сейчас же убралась отсюда! Как ты можешь терпеть эту рожу?

— Слава, иди в гостиную, мне надо побеседовать с этим господином.

Слава фыркнула, смерила Берию презрительным взглядом и скрылась за дверью.

— Ну и фурия! — восхищенно воскликнул Берия.

— Не смейте так говорить о моей… жене!

— Когда это вы успели жениться? — подозрительно спросил он. — Мои люди из Парижа мне об этом не докладывали.

— Почему вы не в Кремле?

— Разве мы вас стесняем? — осклабился он. — А почему не в Кремле? Ах, не все так просто, дорогой Андрей Андреевич, — вздохнул он, — не все так просто… Революция — дело тонкое.

— Что, у вас разногласия? Передрались? Не можете на равные части разрезать сладкий пирожок?

— С минуты на минуту должен прибыть Ильич, — поделился со мной новостью Берия и добавил просительным тоном: — Умоляю, не впускайте его в квартиру!

Из гостиной раздался грохот. Похоже, разбилась хрустальная ваза. Это бушевала Слава. Потом опять что-то полетело на пол.

— Веселая у вас женушка, — скривившись, выдавил из себя Берия.

— Это точно, я за нее могу быть спокоен. Она умеет за себя постоять. Смотрите, Берия, если с ее головы упадет хоть волосок… Я вас предупредил…

— Слово коммуниста!.. — он прижал руки к груди.

— Это меня и пугает… Так смотрите же!.. Еще раз напоминаю вам, я знаю ваш секрет…

— Вы не посмеете! Жизнь дается человеку один раз, — он поднял вверх руку, — и нет ничего дороже жизни, она священна, ибо дарована Богом. Вы не можете лишить себя жизни в угоду… в угоду вашим политическим пристрастиям…

— Убирайтесь. Я вас больше не боюсь. Я видел страх в ваших глазах…

— Так вы не откроете двери Владимиру Ильичу?..

— Убирайтесь! И не попадайтесь мне больше на глаза!

Когда я вошел в гостиную, Слава стояла у окна и смотрела во двор.

— Вот она какая, твоя Россия, — сказала она с упреком, будто я был повинен в том, что двор грязен, что по квартире шляются разные мерзкие типы, что…

— Ты ничего не знаешь… — сказал я с досадой.

— Ну, — вздохнула она, — показывай свою берлогу, суженый мой.