Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля

— Откуда сало? Ты посмотри на себя, заморыш! — вскипел профессор.

— Да из твоей ноги бульона путного не сваришь…

Мы выпили. Дружно закрякали, закряхтели… Водка была — сивуха сивухой… Закусили. Закурили.

И тут было нам видение. Будто время остановилось. Все замерло, как перед концом света…

Девушка, почти девочка, с растрепанными волосами, блуждающими прекрасными глазами в грязном разодранном платьице выплыла из сигаретного дыма и пошла прямо на меня.

У меня остановилось сердце. Это была Саша. Моя дочь! Не может быть!!! Это не она!!!

Девушка, задев меня краем платья, медленно прошла мимо и скрылась в грязно-синем тумане.

— Несчастная девчонка… — услышал я голос Викжеля.

— Да, — произнес профессор, — революционная матросня разгромила смоленский гастроном, перепилась до изумления и принялась ловить школьниц… Эту, говорят, они не отпускали три дня… мерзавцы! И теперь она ходит тут, ищет кого-то… Умом тронулась… Подумать только, эти ублюдки отныне будут командовать нами…

Я сорвался с места, махнул рукой на прощанье и выбежал из пивной.

…Дома я тут же бросился искать записную книжку. Нашел и дергающимся пальцем набрал номер. Подошла Саша.

— Андрей Андреевич, здравствуйте, — тихо сказала она. Слышно было, как она, прикрывая трубку рукой, кричит: — Закройте дверь, пожалуйста!

— Сашенька, неужели это ты? — прохрипел я в трубку.

— Ну, я…

— С тобой… ничего не произошло?..

— Вроде, нет… Двойку вот получила. По литературе…

— И это все?.. Слава Богу! Как мама?

— А что мама? С мамой порядок… У меня теперь отчим… Новый…

— Как это, новый?..

— Да у меня от этих отчимов уже крыша едет… Мама моя человек тонкий, увлекающийся… Этот, вроде, ничего, тихий… Как выпьет, все сидит на кухне и в окошко смотрит…

— Сашенька, я тебя прошу, не выходи из дому вечером… Сейчас стало страшно опасно, ты молодая девушка, и все такое…

— О чем это вы?! Раньше, что, лучше было?.. Носились эти, бритоголовые, на джипах, только берегись… У нас одну девочку из параллельного класса…

— Сашенька, — перебил я, — сейчас я скажу, может быть, самую важную для меня вещь. Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!

Я слышал, как она захихикала.

— Саша, ты слышишь меня? Когда это все кончится, я увезу тебя далеко-далеко…

— Правда?.. И куда же?..

— Правда, правда! А теперь, пока… Привет маме и этому… в окно впередсмотрящему… Целую…

— Я тоже…

Я положил трубку. Значит, не она. Слава Богу!.. Я вспомнил горестное видение в тумане пивной. И мне стало стыдно…

В дверях появилась Слава. Она подошла ко мне. Мы обнялись.

— Я очень… привыкла к тебе.

— И я…

Я увидел у нее в руке тоненькую тетрадь.

— Нашла на антресолях, в кухне… Она была вложена в книгу. В томик стихов Пушкина. Господи, чего там, на антресолях, только нет! Даже самовар. Кажется, он медный… Такой самовар в Париже стоит бешеных денег… Ты уж прости меня, но я заглянула в тетрадь, думала, а вдруг там любовное послание… Там твой отец… он пишет… это тебе…

— Слава! Дай мне слово, что ты отныне из дому без меня ни на шаг!

— У тебя такое лицо!.. Что случилось?

— Поклянись! — закричал я.

— Хорошо, хорошо… Успокойся. Я как твоя гражданская…

— Слава!..

— Хорошо, клянусь! Сознаюсь, мне и самой страшно. Ох, Господи, скорее бы все это кончилось! Как ты думаешь, кончится это когда-нибудь?..

— Рано или поздно… кончится, — сказал я твердо.

Я открыл тетрадь. Это было письмо отца. Начиналось оно так:

"Сыночек мой!".

Я опустился на стул. У меня защипало в глазах. Деликатная Слава отошла и тихо пристроилась на краешке стула.

"Сыночек мой! — продолжал я читать. — Я умышленно вложил это письмо в книгу со стихами А.С. Пушкина.

Я знаю, пройдет немало лет, прежде чем ты дорастешь до того момента, когда тебя потянет к этому необыкновенному поэту, который опередил не только свое, но и наше время.

Для того чтобы приблизиться к пониманию этого гениального человека, недостаточно быть студентом твоей Академии. Надо прожить подольше.

Надо пережить смерть близкого человека, познать любовь, измену, предательство, пройти путем ошибок и заблуждений, короче, я надеюсь, годам к сорока ты откроешь для себя этого поэта, потом откроешь и книгу и найдешь это письмо.

К тому времени утихнет боль утраты — ты ведь любил меня, правда? — и ты сможешь спокойно прочитать эти строки. Оговорюсь сразу, это письмо не свод нравоучений, которыми любят снабжать своих потомков благопристойные и благодетельные родители.

Скажу честно, я не был ни тем, ни другим. И я далек от мысли тебя поучать. Ты знаешь, это было не в моих правилах. Последние годы я был очень одинок. Ваша мама давно умерла… Вы же с братом отдалились не только друг от друга — что меня всегда сильно огорчало, но и от меня.

Возможно, вы по причинам, свойственным эгоистичной молодости, не замечали, как мне одиноко, но мне было от этого не легче. И я страдал. И страдал, как ты, наверно, помнишь, вас в этом никак не укоряя. Но я не об этом.

Это письмо не исповедь, хотя, если ты наберешься терпения и дочитаешь его до конца, то, скорее всего, найдешь все-таки в нем и исповедальные нотки…

Моя сознательная жизнь пришлась на то время, когда официальная идеология отрицала Бога.

Я уверен, что к смерти нужно подходить подготовленным. Не спрашивай меня, откуда я взял, что умру через несколько дней. Я оставляю за собой право унести эту тайну в могилу…

Считай, что я просто знаю это, и все. Не скажу, что знание достаточно точной даты своей смерти так уж сильно вдохновляет меня. Но мысли, которые в этой связи возникают в моей голове, призывают меня признаться тебе, что сейчас, когда мне до смерти, можно сказать, рукой подать, я не готов к ней!

Я пребываю в растерянности. Я не знаю, что мне делать. Начинать срочно верить в Бога? Не получится: слишком поздно. Не успею приучить себя к мыслям о загробной жизни. Хотя так и тянет в это поверить.

С тех пор как мне стал известен почти точный день моей смерти (хотел написать "кончины", но это слово мне кажется еще более мерзким), весь мир вокруг меня уже существует как бы сам по себе. Непреодолимая стена уже встала между мной и внешним миром.

О смерти всегда думать тяжело. Даже в молодости, когда она вообще представляется нереальной. И не верь тем, кто утверждает, что не боится смерти. Это либо дураки, либо лжецы.

Итак, Господь, увы, отпадает… Это такая жалость, что… Согласись, насколько легче было бы умирать, если бы я с детства знал, что после смерти весь я не умру, и душа моя, покинув одно тело, переберется на другое?..

В то же время, так вышло, что мне, в силу определенных обстоятельств, не раз доводилось присутствовать при последних минутах умирающих, которые веровали в Бога — а значит, и в загробную жизнь. И я видел, что они расставались с земной жизнью столь же неохотно, как и их безбожные коллеги по несчастью.