Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля

Она часто приезжает ко мне, и тогда мы со Славой возим ее по Парижу. Конечно, Елисейские поля… Конечно, Собор Парижской богоматери… Конечно, Монмартр, конечно, Версаль… И прочее, прочее… В общем, весь туристический набор…

Ей страшно все нравится, но, пробыв несколько дней, она рвется назад, в Москву. Говорит, там интереснее… Саша очень подружилась с моей женой. Саша называет ее "тетя Слава", а та ее — "дитя порока".

Моя главная картина, которую я сам всегда считал шедевром, почему-то не продается.

Все считают ее неудачей. Я отвел ей уголок в своей мастерской, и она по-прежнему стоит, закрытая от нескромного глаза серо-вишневым покрывалом, дожидаясь того великого часа, когда людей заинтересует то, что всегда волновало меня, и они попросят у автора прощения…

Возможно, при жизни мне этого не дождаться. В истории такое встречается сплошь и рядом…

Я редко подхожу к своему любимому творению. Я дал себе слово никогда ничего в нем не менять, и никогда больше моя рука не коснется его. Пусть оно останется неизменным. Пройдут годы, я постарею, оно — никогда. Ведь это автопортрет…

Иногда мне вспоминается старый сон, приснившийся мне в поезде по дороге в К***, когда я ехал к Алексу. Во сне я искал телефонную будку на Неглинке, чтобы позвонить и сказать брату что-то важное, от чего зависит вся жизнь. Помнится, я тогда никак не мог до него дозвониться…

Я редко звоню брату. В этом виноват только я… Несколько дней назад я набрал его номер. Брат подошел к телефону. Я услышал его мягкий, глубокий баритон. И я прочитал ему прощальное письмо отца. И брат заплакал… Я сказал ему, что письмо адресовано нам обоим. Хотя о брате в письме ни слова…

Почему, отец, почему?.. Вопросы, вопросы, вопросы… И уже не будет на них ответа…

Хотя на один вопрос ответ я получил. Через несколько дней мне позвонил брат и рассказал мне то, чего не говорил прежде и чего я не знал. Оказывается, отец покончил жизнь самоубийством…

Отцу начали сниться какие-то странные сны, сказал брат. И эти сны сильно его беспокоили. Все это ему рассказал отец незадолго до ухода…

Отцу снились люди, которые исковеркали ему жизнь. Несчастный, он видел их так ясно, отчетливо и почти осязаемо, что, казалось, эти страшные люди восстали из могил, чтобы и дальше уродовать жизнь ему и всем, кто был с ним рядом.

Теперь, после прочтения письма, он уверен, сказал брат, что именно это привело отца, который был тогда близок к помешательству, к мысли о смерти. Он назначил себе день, и поэтому с такой определенностью знал, когда умрет…

Брат считает, что отец принял какой-то трудно определяемый яд, который вызвал остановку сердца. Видимо, сумел каким-то образом разжиться этим ядом в то время, когда служил органах. И поэтому смерть выглядела такой естественной и обычной…

Скорее всего, задумчиво добавил брат, отец полагал, что с его смертью бесследно исчезнут и те, кого он так боялся и кого так ненавидел…

…Много лет назад, солнечным зимним утром, мы с братом отправились на охоту.

Взяли с собой одно ружье на двоих, страшно дорогой фотоаппарат "Хассельблатт" — брат тогда профессионально занимался фотографией, бутылку водки и нехитрую закуску. Из почти пустой электрички вылезли на платформу подмосковной станции Рассудово.

По хорошо утоптанной тропинке углубились в ближайший лесочек. И сразу устроили привал: стоя сделали по глотку и закусили одним бутербродом, который брат разломил на две части.

Через четверть часа двинулись дальше.

Ружье несли по очереди. Ценный фотоаппарат брат мне не доверил. И напрасно. Лучше бы мы этот чертов "Хассельблатт" несли по очереди…

С удобной тропинки свернули в чащобу и, утопая в снегу, медленно стали пробираться в глубь леса.

Брат, нарушая все охотничьи законы, прокладывал путь в двух шагах передо мной. Была как раз моя очередь нести двустволку.

Облитый солнечным светом лес напоминал театральные декорации. С вершин деревьев на наши ушанки пикировали увесистые капли. Зима была на излете.

…Большая черная птица, яростно ударив крыльями, взмыла вверх прямо над головой брата.

В то время у меня была реакция, как у хоккейного голкипера, и я тотчас навскидку выстрелил из обоих стволов. Выдал, так сказать, дублет.

Чудовищный грохот разорвал покойную тишину леса. С веток столетней ели на нас обрушился водопад рыхлого снега. Брата спас Господь. И мое неумение стрелять. Я не попал ни в птицу, ни в брата. Хотя мог…

Я стоял и плакал. У меня дрожали руки. У моих ног валялось ружье. Брат подошел ко мне и спокойно хохотнул. Нагнулся, поднял ружье. Теперь была его очередь нести двустволку…

Потом мы вернулись на станцию, в сельмаге купили хлеба, плавленых сырков, банку кабачковой икры и бутылку "Горного дубняка". "Горный дубняк" — строгий напиток, который вряд ли бы мы стали пить в городе, но здесь годился и он.

На опушке развели костерок из прихваченных у сельмага деревянных ящиков. Мы были молоды, и вся жизнь была еще впереди. Мы это знали, и нам было хорошо… И водка пилась, как нектар…

Ветер донес голос Шульженко. Видимо, кто-то в деревне крутил патефон.

…Держа в руке стакан, брат смотрел на порозовевшие к вечеру снежные просторы, на деревеньку на косогоре, с дымами над крышами изб, на низкое зимнее солнце, потом перевел взгляд на меня и, глубоко вздохнув, тихо сказал:

— Вот что надо рисовать, — он обвел рукой все, что видели глаза, — вот эту благодать… А ты малюешь всякую х…ню, какие-то квадраты и разноцветные пятна…

Я в то время увлекался абстракционизмом и только за ним признавал право на существование. Но спорить не стал…

…Мы втроем — Слава, Саша и я — сидим на балконе в плетеных креслах, пьем очень крепкий кофе из широких больших чашек, обмакивая в них круасаны. Дурацкий французский обычай, к которому меня приучает Слава. А я люблю, когда свежий, еще теплый, круасан хрустит на зубах.

На балконе, в доме напротив, на низком раскладном стульчике сидит мечтательный мальчик и читает книгу, держа ее на коленях.

Несмотря на осень, Слава надела легкий соблазнительный халатик, в котором она мне так нравится, и, скрестив ноги, демонстрирует притихшему миру свои восхитительные колени.

На наших головах покоятся широкополые соломенные шляпы, как бы оберегая нежные макушки от яркого солнца, которого нет и в помине…

Я придирчиво оглядываю округлившийся животик моей дочери, ее беззаботный чистый лик с вздернутым носиком и думаю, что ждет того, кого она носит во чреве?..

Я откладываю карандаш и тетрадь в сторону, поднимаю глаза и вижу, как верхушка Эйфелевой башни, возвышающаяся над крышами домов, словно плывет в облаках — голубых облаках Парижа…