Софья Ролдугина - Искусство и Кофе

— Что?..

— Перышко запуталось, — странно улыбаясь, Лайзо отступил на шаг, в полутень от бумажной ширмы. — Если вы и впрямь плохо себя чувствуете, леди, не лучше ли нам поехать домой?

— Да, пожалуй, — растерянно согласилась я. Нет, самочувствие у меня было хорошим — и даже слишком. Но оставаться в кофейне дольше я просто боялась. Вдруг еще что-нибудь случится? И так впечатлений уже довольно для одного вечера.

Мэдди, похоже, давно уже стояла в дверях зала, взволнованно тиская мокрую тряпку, и даже не пыталась сделать вид, что занята работой — смотрела на нас и слушала разговор, не скрываясь. Мне следовало бы рассказать хоть что-то о Рокпорте сейчас, да и Лайзо не повредило бы чуть больше услышать о моем женихе… Но я чувствовала, что в таком состоянии могу наговорить больше, чем нужно, а потом пожалеть об этом.

Лайзо был прав — пора возвращаться домой.

Когда мы проходили через кухню, Георг перед тем, как попрощаться, спросил:

— Маркиз Рокпорт не говорил, зачем он вернулся?

Я покачала головой.

— И о помолвке пока не заговаривал?

— Нет.

— Тогда зачем… — начал было Георг, а потом нахмурился и отвернулся. — Впрочем, это не мое дело. Доброй ночи, леди Виржиния.

— Доброй ночи, Георг.

Мэдди проводила меня до самого автомобиля. Я сначала хотела предложить ей поехать ко мне и ночевать сегодня в особняке — просто так, в порыве заботливости, но потом вспомнила, что нынче в кофейне оставалась миссис Хат, которая уже час как мирно спала на втором этаже и пропустила все веселье.

…Наверное, в автомобиле я задремала. Просто на мгновение прикрыла глаза, давая себе отдых от впечатлений, затылок коснулся мягкого подголовника… И тяжелый, беспокойный полусон-полузабытье слетел с меня лишь тогда, когда машина дернулась, попав колесом в яму на дороге.

Потом, кажется, меня осторожно вели по лестницам наверх, поддерживая под локоть. В спальне пахло вербеной и немного дымом — камин топили. Магда помогла мне умыться розовой водой, ополоснуть гудящие от усталости ступни, переодеться в ночную сорочку — и уложила спать, заботливо, по-матерински подоткнув одеяло.

«Надо было мне взять какую-нибудь книгу о Нингене или хотя бы подборку газетных статей», — успела я подумать уже сквозь дрему.

Наверное, поэтому сны этой ночью были такими странными.

…Жара на острове делает воздух густым, как карамель, царапающим горло. Не спасает даже влажный ветер с океана, да и слаб он — в час тишины и безмолвия.

Жара.

Вдоль полосы прибоя бредут двое. Длинные пологие волны омывают их босые ноги, горькие брызги оседают на подвернутых штанинах. У того, что идет справа, кожа цвета выбеленной временем кости — мертвенная, слегка желтоватая; у его льняной рубахи длинные рукава, полностью скрывающие руки, и высокий зашнурованный ворот. На голове — широкополая черная шляпа, настолько нелепо-чуждая здесь, под ослепительным солнцем, у голубой воды и золотого тонкого песка, что это даже смешно.

Второй смугл, и рукава у него закатаны до самых плеч. Пальцы — намозоленные, широкие ногти — в пятнышках въевшейся краски. Волосы у него черные в красноту и прямые, как у островитян.

Я — призрак, молчаливый и любопытный. Солнце светит сквозь меня, волны не касаются моих ног. Я нагоняю странную пару и держусь потом в шаге позади, чтобы можно было слушать чужой разговор.

— … Мне кажется, что я болен, Сэран, — говорит смуглый. — Я сплю всю ночь и утро, до самого полудня, а все равно просыпаюсь без сил. Я думал, дело в жаре, уехал в Марсовию, навестил дочерей… Но стало только хуже. Вчера я заснул прямо в мастерской, за работой, и едва не погубил картину.

Бледный молчит. Его волосы выбиваются из-под шляпы — до того светлые, что кажутся прозрачными. Они легче осенней паутины и наверняка на ощупь нежней шелка — так и льнут к ветру, ласкаются…

— Ты должен оставить свои картины. Они губят тебя.

— Тебя послала Вивьен? Скажи ей, что я не вернусь. Детям лучше вовсе без отца, чем с таким сумасшедшим, как я.

— Сестра здесь ни при чем. Я просто беспокоюсь о тебе. Если не хочешь бросать живопись совсем — хотя бы отдохни от нее. Год, два… Она тебя убивает.

— Нет.

— Да, Ноэль. Да. Я вижу это ясно, как видел много раз прежде — ты сгоришь, как сгорали другие художники. Настоящие. Те, кто знал, что вложить душу в картину — это не просто слова.

Тот, кого назвали Ноэлем, наклоняется и подбирает ракушку. Смотрит на нее, очерчивает пальцем край — а потом сжимает в кулаке.

Хруст — и белая крошка высыпается из кулака на песок.

— Может, это просто старость? Все изнашивается с течением времени. Несколько лет назад из этой раковины можно было бы сделать скребок или даже нож. А теперь она стала хрупкой. Совсем как я…

Тот, кого зовут Сэран, берет руки Ноэля в свои — резкий, сюрреалистический контраст, темная бронза и белое серебро — и, склонившись, сдувает с безвольных ладоней белую крошку.

— Оставь свои картины, Ноэль, — Сэран смотрит в песок. — Они выпивают твою душу по капле. А человек без души жить не может.

Ноэль смеется, но смех у него ненастоящий — колкий, царапающий, испуганный.

— Сэран, это уже слишком! Ты нарочно меня пугаешь?

И он отвечает без улыбки:

— Да. Конечно, нарочно… Посмотри, не Таи ли машет тебе рукою? Та девушка, что каждое утро приносит еду из деревни?

Ноэль щурится, глядя вдаль.

— Да, это она, — он запинается. — Сэран…

— Иди, — бледный легонько толкает его в спину. — Таи не стала бы приходить зря. А я догоню позже. Мне хочется еще побыть здесь… я так редко вижу солнце.

Ноэль кивает ему, а потом бежит вдоль прибоя — в ослепительно-белое нигде, к невидимой Таи, которая ждет его и машет рукою. Горькие брызги летят во все стороны, штаны уже промокли до колен. Он весь — солнце, соль и ветер.

Сэран долго смотрит ему вслед; губы беззвучно шевелятся. Я не слышу — угадываю слова.

— …Поздно… Но если понадобится, я сожгу все эти проклятые картины, одну за другой, Ноэль, чтобы вернуть тебе душу. Даже если потом ты будешь меня ненавидеть.

Порыв ветра, нежданный в этом испепеляюще-жарком затишье, срывает с его головы нелепую шляпу и треплет белые волосы. Океан блестит ослепительно. Соль и свет въедаются в кожу.

Жара.

Невыносимо.

Закрываю глаза…

Проснулась я лицом в подушку, под двумя одеялами. Воздуха отчаянно не хватало — отсюда и кошмары об удушливой жаре. За окном было темно. Кажется, до утра оставалось еще далеко. Я встала, прошла к окну и выглянула наружу.

Туман. Ничего не видно.

Прохладный воздух в комнате освежил меня и изгнал последние призраки жутковатого сна. Через некоторое время взволнованность сменилась равнодушием, а затем — вновь апатичной усталостью. Я прилегла на кровать поверх одеял и сама не заметила, как уснула — на сей раз до утра. Проснулась рано. Укрытая — видимо, Магда заглянула ночью в комнату, услышав шаги, и позаботилась обо мне.