Вадим Сухачевский - Загадка Отца Сонье

Его уже нет, но вот он снова прокрадывается в мою причудливую память, так же, как тогда просочился сквозь щель, слишком узкую для любого другого исполненного из костей и плоти человеческого существа…

Позже я прочитал в какой-то газетенке, что этими словами – "маленькие зеленые человечки" – некогда астрономы обозначили инопланетян, якобы направлявших им свои послания. Потом, как и многое другое, это, кажется, закончилось какой-то чепухой.

Нет, мой был не с Марса и не из другой галактики, хотя места, которые он прошел вместе со мной, и законы этих мест во многом еще более непостижимы.

Это было время, когда вовсю отпускали. Здесь, в России, сие слово означает отнюдь не отпущение грехов. Так же, как слово "говньюк" тут имеет совсем не тот смысл, что некогда вкладывал в него мой прадедушка Анри, который в стародавние времена сжег Москву. Кстати, за разность смыслов этого последнего слова я однажды едва не поплатился головой; впрочем, то совсем другая история…

Так вот, здесь отпускали – кого в Чистилище, кого даже прямехонько в Рай. Впрочем, грехи при сем частично отпускали также.

Кстати, в этом деле порой не обходилось без вмешательства ангелов, о чем мне еще предстоит сказать…

И вот ваш покорный слуга Дидье Риве в качестве колхозника-механизатора (в последствии еще и механизатора-передовика) перебрался в свое Чистилище имени Кого-то, расположенное в местах много более северных, нежели те, где у его прадедушки Анри от стужи со звоном отвалились все пальцы на ногах, однако далеко еще не в самых студеных местах из тех, что имелись в этой бескрайней стране. Как-никак, Чистилище все-таки.

Я жил в ветхой хибаре на самом отшибе колхоза имени Кого-то, когда поздним вечером в дверь мою тихонечко так постучали.

Времена были настолько неспокойные, — иной отпущенник запросто мог тебе перерезать глотку просто удовольствия ради, — настолько неспокойные были времена, что даже в развалюхе-хибаре у вашего покорного механизатора-колхозника имелась цепочка на покосившейся двери.

На ширину этой цепочки я и приоткрыл дверь.

Ба! а он уже в сенях! Этой щелки ему оказалось вполне достаточно, настолько высохшим и плоским был. Трудность вышла только с его мешком, совсем, кстати, небольшим и тоже плоским, — тот пролез через дверь не сразу и гораздо с большими затруднениями. И тут вдруг я услышал от него французскую речь, которую, признаться, ко времени переселения в Чистилище начал несколько забывать:

— Mon cher Didi! Si tu pouvais t'imaginer combien de temps, je te cherchais! [40] Мой дорогой Диди, если бы ты мог себе представить, как долго я тебя искал! (фр.)

Боже, это был он, прошедший со мной через все муки – через германские застенки, через русский Ад!

Я провел его в помещение, которое с натяжкой можно было именовать комнатой, и там при свете смог получше его разглядеть.

Все старики высыхают, — а он был даже чуть старше меня, — но чтобы они при этом еще и становились плоскими, как засушенный гербарный лист!.. Да он и должен был, насколько я знал, подобно осеннему листу, истлеть там, в Аду, под снегом, а не сохраниться в некоем гербарии.

Но вот, гляди ж ты, каким-то образом сохранился-таки! И даже выводил что-то своим скрипучим тенорком.

Однако еще больше меня поразил цвет его лица. Что поделаешь, лица одних стариков желтеют, других сереют – утратившая свою текучесть кровь не позволяет их лицам иметь первозданный живой цвет, — но чтобы их лица вот так вот отдавали гнойной какой-то зеленью – такое, право, я видел впервые.

У меня имелось немного вареной картошки, которую я и выставил на стол. Как он набросился на нее – видно, голодал уже не первый день.

И при этом, перетирая картошку беззубыми деснами, удосуживался говорить почти не переставая. Кстати, говорил он в основном на языке, почерпнутом нами обоими в Аду, то есть по-русски. Ну, почти по-русски, ибо язык Ада все-таки имеет некоторые отличия от языка полюбившегося мне в последнее время Тургенева. Лишь одно он то и дело повторял по-французски: "On a trop peu de temps! Nous avions trop peu temps!", [41] Слишком мало времени! У нас осталось слишком мало времени! (фр.) — что, впрочем, вполне объяснимо: там, в Аду, эти слова звучали бы сущей бессмыслицей – там предпочитают время вообще не упоминать, ибо там никому не ведомо, сколько времени у него осталось.

И вот, мусоля картошку в беззубом рту, перебиваясь на восклицания про "le temps", [42] Время (фр.) которого у нас (тут он, как все старики, безусловно, прав) il en reste trop peu, [43] Слишком мало осталось (фр.) а также вставляя в свой рассказ заверения в том, что, ежели соврет, "падлой будет", он поведал мне, колхознику-маханизатору, такое, отчего у меня, механизатора, столько уже пережившего, должны были бы дыбом встать волосы, если бы они еще оставались у меня на голове.

Впрочем, первая часть его повествования была мне уже знакома: с давних времен существовал некий совершенно тайный Орден, собранный из крохотных остатков тамплиеров после их разгрома в XIV веке, и он, орден сей, должен был следить за прохождением по миру той Тайны, в чертоги которой не без помощи отца Беренжера я некогда вступил. О, с юношеских лет я находился под присмотром этого Ордена!.. Куда страшнее была вторая часть его рассказа. Оказывется, мой зеленый vis-а-vis являлся как раз тем самым членом Ордена, коему было вменено в обязанность на протяжении всей моей так растянувшейся и полной таких извивов жизни осуществлять этот присмотр. Оберегать меня как зеницу око на какой-то одним лишь им ведомый случай, а если же я преступлю некую черту, тогда…

— Падлой буду!.. — побожился он на адском наречии. — Тогда я должен был бы тебя… — С этими словами он весьма красноречиво и понятно для каждого, кто прошел через Ад, полоснул себя ногтем по шее.

Всю-то жизнь ("всю дорогу" – говоря на том же самом наречии) я смутно догадывался о чем-то подобном, и в конце концов, как мне казалось, узнал, кто это был. А в действительности это был он, мой позеленевший гость. Все это le temps, которого уже il resta tellement peu a nous deux, [44] Так мало нам обоим осталось (фр.) он, именно он был моей тенью-убийцей, беспрестанно следовавшей за мной по пятам. Так что имейте в виду, досточтимая Роза Вениаминовна, были у меня, оказывается, и другие приглядывальщики до вас.

— Так это был ты? — спросил я.

— Да, — ответил он спокойно. — Знаю, ты подозревал другого. Но ты ошибался.

— И убил бы? — спросил я.

— Конечно, убил бы, — как о чем-то само собою разумеющемся, сказал он.

— Так отчего же не убил?

Он с тою же простотой ответил: