Вадим Сухачевский - Загадка Отца Сонье

Листок этот – всего лишь телеграмма, но для тебя она – весом в жизнь.

Знай же, сколько весит жизнь твоя, Диди. Да почти нисколько! Не больше воздуха.

"Воздух"

ПОРА, МОЙ ДРУГ, ПОРА

И о чем же ты будешь вспоминать, Диди, когда тебя возьмут?

О том, как на пароходе "Советская Грузия" прибыл в Одессу? О том, как взялся читать труды Карла Маркса? О том, как два года вместе с Полем и Пьером помогал строить мукомольню под Ленинградом, а потом еще год вы работали на ней? Об удививших тебя здешних нравах? О том, как тосковал ты по родным местам?

Не интересно?

Признаться, мне тоже.

Тебя уже взяли, Диди – такое же понятное тут слово, как лежащее весьма часто по соседству с ним в здешнем Аду слово "шлепнули". Посему оставь все ненужное в той, прежней, уже отрубленной от тебя жизни.

Ах, ты и не вспоминаешь? Стало быть, ты начинаешь умнеть в свои… Сколько там бишь тебе?.. О, уже почти шестьдесят! И уже, возможно, сообразил, что начинается второе в твоей жизни, куда более длительное сошествие.

Что ж, "пора, мой друг, пора…" Тем более, что слова эти, как ты еще узнаешь, придуманы далеко не им, будущим твоим знакомцем Ерепеньевым.

Умней и дальше, Диди. У тебя еще для этого будет много, невообразимо много времени. Оно, время, чтобы умнеть, такое же здесь бескрайнее, как сама эта страна.

И убереги тебя грешного Господь в этом столь же бескрайнем Аду!..

n

…забыто, отринуто…

Тут вот что главное не забыть: не "товарищ" он тебе и уж тем более не "господин". Товарищ тебе, как уже говорилось, тамбовский волк, а господа – те давным-давно попрятались в берлинах и парижах. "Citoyen" он – вот чего тебе главное, Диди, ни на миг не забывать! Citoyen, гражданин то есть, старший майор госбезопасности Ерепеньев – вот он кто такой для тебя. А запамятуешь – на то есть эта плетка резиновая. Ее уже испробовали на твоих ребрах, Диди, так что не забывай того, что никогда не следует забывать в Аду.

— Итак, вернемся к твоему сраному попу, — говорит гражданин старший майор, поглаживая свою плеточку, чтобы о ней я тоже не забывал, хотя попробуй забудь. — Что, говоришь, он раскопал в этом храме? Только давай что-нибудь поинтереснее, хватит полоскать мне мозги этими свитками, которым тысяча лет!

Увы, здешний Бог по имени Материализм – слишком молодой Бог, и дела тысячелетней давности не интересуют ни его самого, ни служителя его, гражданина старшего майора. Им бы обоим что-нибудь поближе к сегодняшнему дню:

— Говори, сучий потрох, чем твой засратый поп шантажировал Ватикан. Сколько он золота оттуда нагреб? Сам же сказал – он целый дворец себе отгрохал! Если свитками этими шантажировал – так давай, рожай: что там в них было такое. Только без твоей херомудрии про всяких там, едри их, Иаковов и Магдалин!

Но каким, каким образом, гражданин старший майор, объяснить все это иначе и вам, и Богу вашему Материализму? Ангел мой, хоть в тот момент тебя и не было рядом со мной, знай, неведомый мне пока ангел – я не мог бы подать повода, даже если бы и пожелал!

Вдруг:

— Ну а деспозины? Кто они такие – скажешь ты мне, сучий потрох, или нет?

Начинаю что-то бормотать. Довольно осторожно – боясь лишним нематериалистическим словом задеть гражданина старшего майора и нетерпимого к подобным словам Бога его.

Не получается. И он перебивает:

— Не валяйте мне Ваньку, Риве! (Oh, cette йnigmatique langue russe!) А то начинаете чуть не с рождения Богородицы. Сеть деспозинов нами уже почти раскрыта. С одним я, кстати, только что говорил. — Он покосился на свою плетку, без коей, как видно, и там не обошлось. — Контра отпетая. (??) Сын белогвардейского офицера, немца к тому же, и распутной глухонемой девки. Я бы его вот этой рукой – самолично бы в расход (fusillerais то есть; ты уже начал приноравливаться к адскому языку, Диди), наверняка попросту скрытый троцкист. Нет, деспозин он, видите ли! И поп твой, говорят, из них же. Давай, колись (apprendra bien, que cela signifiait), колись, Риве: что за деспозины такие, из какого центра управляются?

И так и эдак ловчится мой измученный разум, чтобы язык лишним словом не оскорбил их обидчивого божка. В конце концов не нахожу ничего лучшего как пробормотать:

— Деспозины это… потомство Грааля… — и машинально прикрываю руками лицо, ибо ожидаю удара по нему все той же резиновой плеткой.

Однако мой citoyen истязатель вместо этого вдруг произносит задумчиво:

— Гм… Вот и тот белогвардейский сынок все говорил про какой-то Грааль… — Но нет, напрасно ты приоткрыл лицо, Диди, плетка у него под рукой! Он снова вспыхивает с быстротой пороха: — Ну так говори, сучий потрох, говно французское, что это за такой Грааль! — И плеткой тебя – по лицу и по шее. — Что за Грааль? Разведцентр? Где он находится? В Париже, в Лондоне? Говори!..

Вжик, вжик!.. Но я уже не ощущаю боли, хотя плетка вовсю гуляет по мне. Слышу только звук. Это "вжик, вжик" – единственное, что связывает опостылевший мне мир и мое жалкое существо.

…Нет, оказывается, не единственное. "Вжик, вжик" прекращается, и я слышу чей-то укоризненный голос:

— Эко вы, Ерепеньев, разошлись… Коли вас так интересует – спросили бы у меня. Грааль – это, согласно преданиям, чаша с кровью Христовой, и хранится она, как некоторые считают, где-то в Кавказских горах.

Открыв глаза, я не сразу обретаю способность видеть и наконец все же различаю какого-то невысокого пухлого человечка в штатском, стоящего между мной и гражданином старшим майором. Однако, несмотря на его сугубо штатский вид, грозный Ерепеньев, щелкнув каблуками, вытягивается перед ним и говорит:

— Виноват, товарищ комиссар! Погорячился!

— Вижу, что погорячились, — вполне благодушно отзывается тот, кого он назвал "товарищем комиссаром". — Больно горячая у вас голова; а у настоящего чекиста какой должна быть – не забыли?

И в ответ снова:

— Виноват!

Товарищ комиссар, вздохнув, только пухлой ручкой от него отмахивается:

— Ладно, ладно, ступайте, Ерепеньев. Мы тут с господином Риве… — Для меня уж и "сучий потрох" – вполне привычное наименование; нет, он так и сказал: — …с господином Риве немного tete-a-tete побеседуем. — И когда гражданин старший майор, снова щелкнув каблуками, исчезает, товарищ комиссар обращается ко мне: — Ох уж этот мне Ерепеньев, горе мое! Все никак после Гражданской войны не отойдет. Лучше бы книжки почитал, просветился, авось бы и про Грааль узнал. — Он наклоняется ко мне и улыбчиво спрашивает: — Ведь деспозины – это, надо понимать, не больше не меньше как потомки Иисуса Христа, правильно я понимаю, господин Риве ?