Вадим Сухачевский - Загадка Отца Сонье

Когда я вбежал в барак, он лежал на нарах и казался вправду мертвым. Однако и Пьер, и Поль, живые, стояли рядом с ним. Ибо это был вдруг образовавшийся невесть откуда четвертый бесстатейный.

— Околел, — произнес худой, как скелет, заключенный, которому, судя по его виду, тоже оставалось доживать последние дни.

Кстати, какая у него была фамилия, знаете? Двоехоров! Да, да, тот самый Х.Х.Двоехоров, о чью фамилию с этими стоящими перед нею двумя "Х" я потом иззанозил все глаза. Только не Херувим его звали, а Харитон. Харитон Христофорович Двоехоров. Впрочем, тут его все равно называли Херувимом, так что память не сильно обманывает меня. Херувим Двоех еров, — так он обозначался в Аду.

Так вот:

— Околел, — сняв шапку, повторил этот самый Херувим Двоехеров. Произнес безо всякой печали, ибо сам со дня на день ожидал такой же участи.

— Ну и выноси, пока не провонял, — скомандовал мелкий бесенок Жиган.

— Нет, вроде бы пока что дышит, — потрогав его, сказал Херувим Херувимыч.

— А я говорю – выноси! — приказал Жиган. — Все равно не жилец. Не люблю я мертвяков – не хватало еще, чтобы ночь с ним рядом. Выноси, кому сказал, инвалидная команда! Там на холоде сам дойдет.

На его бесовский трехпалый свист мигом подскочили другие бесенята:

— Не слыхали, что Жиган сказал?

— Оглохли?

— А ну выноси, что говорят! Выноси! Не людям же об него мараться!

— Щас не вынесут – будет четыре мертвяка, — пообещал Жиган. Он вытащил заточку и пригнулся, чтобы поудобней было всадить ее в чей-нибудь живот. — Ну! Кому последний раз говорю!

Однако пару минут спустя из барака выносили не четырех, а только одного мертвяка. И так уж вышло, что был это вовсе не лежавший на нарах "бесстатейный", а сам только что довольно грозный Жиган.

Свершилось то же чудо, что некогда с Сеней Крестом в арестантском вагоне. Жиган вдруг окаменел, словно встретился взглядом с Медузой Горгоной, да так, скрюченный, с застывшими мертвыми глазами и повалился на пол барака. А руку сжимал настолько каменной хваткой, что никому из бесенят так и не удалось вытащить из нее заточку – весьма ценную по здешним понятиям вещь.

Вместе с заточкой мы его втроем и выбросили в сугроб возле барака. Тоже надобно сказать – в каком ином Аду может статься такое, чтобы из четверых выносящих в последний путь скрюченного беса один был почти всамделишный ангел, а другой – какой бы то ни было, но все-таки херувим?

Когда вернулись, бесенята уже сидели по своим нарам и боязливо перешептывались:

— Говорю ж тебе – нечистые они, эти бесстатейные, черт им помогает.

— Может, замочить от греха?

— Ага, замочил один такой! Что с Жиганом – видал?

— А с Сеней Крестом в вагоне? Что, сам, никак, тоже захотел?

— Нет, нечистые они, точно вам говорю. Ну их!.. — И они, чтобы развеять кошмар, вернулись к тому, от чего их отвлек покойный Жиган – снова начали раскидывать самодельные карты на подушке.

Кого ты оберегал в ту минуту, ангел мой? По-прежнему меня – или этого четвертого "бесстатейного"?.. Или твой стилет целился мне в спину?

Всю ночь мы по очереди подносили ему кипяток, и наконец к утру он произнес первые слова. Он задал вопрос, которого здесь, в Аду, не задавал никогда и никто, ибо все названия здешних мест означают примерно одно: вьюгу, лай и совсем рядом поджидающую тебя погибель.

Он спросил:

— Где я?

Я было подумал, что это произнесено в бреду, однако его следующий вопрос заставил меня вздрогнуть и понять, что это вовсе не бред. Ибо следующий вопрос был:

— Кто из вас Дидье Риве?.. — и с этими словами он снова впал в бесчувствие.

Мог дать руку на отсечение, что прежде не видел его никогда. Но он ясно спросил: "Кто из вас Дидье Риве?" – откуда он мог слышать мое имя?

Над этим я ломал себе голову от утреннего темна до вечернего, пока рубил мерзлую землю кайлом.

Между тем бесстатейный незнакомец к вечеру кажется чуть-чуть пришел в себя, так что я, лишь только приволочил ноги в барак, подошел к нему и сказал:

— Дидье Риве – это я… А кто вы?.. Откуда вы про меня знаете?

— От старшего майора Ерепеньева, — проговорил он и до следующего утра снова закрыл глаза, не в силах больше говорить.

А на следующее утро… О, это было благословленное Господом утро!

…Тут опять же вынужден отвлечься. Каким образом Господь может благословить утро в Аду, быть может, спросите вы? Сделать его не таким адски жарким?

Но на Колыме вывернутый наизнанку Ад, вы возможно вспомните, — стало быть, стужу эту поумерит?

И снова ошибетесь, ибо законы этого Ада не сводятся к простым перевертышам.

Знайте же, что Господь благословляет его, когда стужа становится вовсе нестерпимой, зашкаливая за семьдесят градусов, — слыхали когда-нибудь про такие температуры? Даже металл – клянусь, ибо сам тому очевидец – может при этом рассыпаться в прах.

Благословение же Господне заключается в том, что в такие дни заключенных не выводят на работу.

Гуманность?.. Ах, как плохо вы знаете Ад! Здесь слова подобного никогда не существовало. По отношению к нам, во всяком случае. А вот по отношению к собакам…

Да, да, именно в них все дело! Говорили, какой-то дока-ученый доказал, что при морозе ниже семидесяти градусов по Цельсию здешние псы, эти рожденные в самых недрах Ада церберы, закутанные в шерсть, что не хуже медвежьей, даже эти псы при такой температуре начинают чахнуть. И уж конечно заботой только об этих церберах, а не о нашем человеческом мясе и костях, которым все равно рано или поздно лежать в здешней навсегда промерзшей земле, было вызвано это послабление.

Итак, утром сего благословенного Богом дня я кутался от холода в свой бушлат, лежа на нарах, а мои друзья Пьер и Поль спали сном праведников, и тут я взглянул на четвертого бесстатейного.

По виду ему было лет сорок–сорок пять. Лицо его было совсем белым, белым, как только что выпавший снег. Это означало, что он недавно в здешних адских краях, где от вьюг и морозов лицо уже через месяц-другой приобретает цвет не то сгнившей картошки, не то грязного кирпича. Но главное, что я увидел – это что глаза его открыты и смотрят на меня вполне осмысленно.

Я сразу подсел к нему на нары и спросил:

— Вы помните меня? Я Дидье Риве. Вы вчера что-то говорили про Ерепеньева. Он допрашивал вас?

— Да… — был тихий ответ. — Он много лет допрашивал меня по делу…

Говорил он настолько тихо, что приходилось все время напрягаться, чтобы ничего не пропустить.

Но того, что я услышал вслед за этим, я бы, наверно, не прослушал даже если бы был вовсе глух. Даже если бы при этом канонада грохотала поблизости.

— …по делу деспозинов… — проговорил он, и я чуть не подскочил на нарах.