Фернандо де Без - Повелитель звуков

Десятки, сотни роз! По одной через каждые десять страниц. Самые разные: английские, дамасские, белые, китайские, мускусные, кустарниковые, виргинские… Конечно, я не знал их названий и никогда бы не узнал, если бы отец Стефан не обвел на каждой странице, соответствовавшей розе, несколько букв печатного текста. С первого взгляда могло показаться, что в этой россыпи символов не было никакой закономерности, однако это не так. Если читать их, как водится, слева направо, то можно было прочесть название сорта розы. Я подозреваю, что этим и исчерпывалась для отца Стефана полезность философских трактатов. Ему незачем было читать тома, набитые отжившими свой век идеями и понятиями, поэтому он просто превратил их в библиотеку мертвых ароматов. Все, что ему был нужно, он находил в своей Библии — бесконечной вселенной, в которой вращался его пытливый разум.

Кроме книг, в спальне не было ничего: никаких вещей, ни единого напоминания о ее прежнем владельце, и это многое говорило мне об отце Стефане. Строгое черное распятие на побеленной стене, вровень с ним — образ Пречистой Девы, окно без царапин на раме, выдававших суетливость или горячность человека, его открывавшего. Сквозь скудное убранство комнаты проступали черты ее прежнего насельника — человека уравновешенного, умеренного и от природы нелюдимого, но весьма незаурядного. Человек, все существование которого вращалось вокруг одной-единственной книги и тысячи мертвых цветов, никак не мог быть филистером. Несомненно, отец Стефан жил насыщенной духовной жизнью. Он был немногословен, хотя и не давал обет молчания. О том поведали мне бенедиктинские монахи — общество отца Стефана всегда навевало на них скуку. Нет, он не давал обета молчания, потому что иначе ему пришлось бы солгать. Молчание составляло часть его натуры. Не следует выпячивать перед Господом те способности, которыми он наградил тебя по безграничной милости Своей, не стоит выдавать их за подвиг смиренного духа.

Существует две породы людей: одни за праздным многословием пытаются скрыть звенящую пустоту внутри, другие постоянно молчат, ревностно оберегая границы своей внутренней вселенной. Однако отец Стефан совмещал богатство внутреннего бытия с незначительностью повседневного существования. Чего ему это стоило, не знает никто. Ведь ему довелось жить в ту бурную эпоху, когда государственные мужи восставали на монархов и объединяли их владения; когда железные дороги ветвились, как побеги плюща, обрастая станциями, связывая города, страны, континенты; когда жены сами порывали с мужьями; когда семейные ссоры становились достоянием улицы и судов; когда гигантские ткацкие станки и другие паровые чудовища обрекали тысячи работящих, добропорядочных христиан на голодную смерть; когда приращение капитала было превращено в науку, а наука заменила собой религию; когда письма пересекали океан всего через несколько дней после написания; когда разврат и бесстыдство мутным потоком хлынули из домов терпимости на страницы модных журналов, заставляя молодых особ оголяться сверх всяких приличий. В те годы на сценах театров появились механические декорации: корабли, драконы, воздушные замки; немецкая опера враждовала с итальянской, валторны и тромбоны могли исполнять главную партию, соперничая со скрипками за право вести мелодию; хор появлялся в четвертом отделении симфонии; чувство возобладало над ритмом; любовь к женщине вдохновляла поэта больше, чем любовь к Богу.

В такое сложное время отцу Стефану удавалось держаться особняком. И более всего поражает то, что во второй половине девятнадцатого века мог родиться и жить человек, для которого в этом мире не существовало ничего, что было бы достойно его внимания. Ничего, кроме тысячи увядших роз и Библии.

Нет, я не был на него похож. Когда я занял место отца Стефана и поселился в аббатстве Бейрон, моей единственной страстью было чтение, и меня словно магнитом тянуло к запрещенным книгам. На годы моей службы священником выпало немало испытаний: кое-кто в Германии вознамерился навсегда погасить свет истинной веры Христовой в сердцах людей, и лишь немногие нашли в себе силы противостоять честолюбивым намерениям властей. Взять, к примеру, наших братьев иезуитов — ни один пастырь сообщества Иисуса не возвысил свой голос в защиту церкви. Они попрятались по углам, совершая евхаристии в полутьме винных подвалов, принадлежавших тем немногим католикам, кому удалось сохранить мужество и веру. Им грозило суровое наказание, стоило кому-нибудь из недоброжелателей позвать судебного пристава. Та же участь постигла капуцинов, госпитальеров, священников Духа Святого, дам Святого Сердца. Германия едва не лишилась католического священства. Уцелеть и продолжать служение смогли лишь те, кто посвятил себя заботе о больных и неимущих. Как мы, бенедиктинцы и францисканцы, могли оставаться в стороне, когда монастырская жизнь изгонялась из мира? Как мы могли не открыть наши души познанию запретного, если мы были вхожи во все салоны, если перед нами были распахнуты двери всех библиотек, открыты все запрещенные книги, если епископ или даже архиепископ, который был вправе наложить на нас епитимью, находился за границами Германии?

Так получилось, что мое заселение в келью отца Стефана совпало с эпохой жесточайших гонений на католическую церковь в Германском союзе. Поскольку любой католик находился на подозрении у властей как враг государства и прихожан в церкви аббатства Бейрон в первые годы моего служения не хватало, свободного времени у меня было в избытке. Раз в неделю я облачался в светское платье, седлал мула и отправлялся в городок Тюттлинген, расположенный всего в нескольких часах езды от аббатства. В Тюттлингене была великолепная даже по меркам больших городов букинистическая лавка. Я проводил там целый день, зарывшись в книги, даже не прерываясь на обед, насыщаясь исключительно печатным словом. Одни книги я прочитывал на месте, другие брал под залог, записывая их на вымышленное имя доктора Шлезингера. Хотя моему пребыванию в Германии ничто не угрожало, мне не хотелось распространяться о том, что я — католический священник. В букинистической лавке я познакомился с Клавдием, юношей с задорно искрящимися глазами и тонким изгибом бровей. Он вел учет, выдавал и принимал книги, брал залог. Частые визиты в букинистическую лавку привели к тому, что наше знакомство переросло в дружбу, дружба же превратилась в некое подобие заговора верных.

Клавдий, прознав о моей слабости ко всему запрещенному, начал подсовывать мне книги, недоступные простым смертным: их выдавали историкам и эрудитам, и то — если те могли предъявить официальное разрешение. Очевидно, Клавдий не догадывался, что под именем доктора Шлезингера скрывается монах. Полагаю, в противном случае он не стал бы выдавать мне с такой легкостью эротические поэмы и другие сочинения, запрещенные орденом и папой. От раза к разу он открывал для меня все новые сокровища, пылившиеся в подвалах букинистической лавки: апокрифические евангелия, апологетические писания, запретные любовные романы…

Читать дальше