Глен Дункан - Последний вервольф

Некоторое время мы сидели бок о бок в тишине, Талулла заняла место у окна и смотрела на сменяющийся пейзаж. Солнце грело наши лица и руки. Ее соски были напряжены. Она медленно моргала, словно каждое соприкосновение кончиков век давало ей маленькую порцию гармонии. Ее тело излучало усталость. Мерное покачивание поезда действовало успокаивающе.

Я сидел с закрытыми глазами, когда она заговорила.

— Я начинаю привыкать, — сказала она спокойно. Но я чувствовал, что у нее в горле стоит ком. Я промолчал. Она и не ждала ответа.

Наконец она положила голову мне на плечо и крепко заснула.

Через шесть дней после убийства Дрю Гиллиарда мы приехали на Итаку, казавшуюся нереальной после бешеной смены часовых поясов и климатических зон.

Не ту Итаку, что в Нью-Йорке, а ту что в Греции.

На одну ночь мы остановились в Нью-Йорке, хотя я бы предпочел этого не делать. С того момента, как мы уехали, Николай постоянно названивал Талулле, и она настояла на том, что мы должны навестить его, прежде чем снова улизнуть. Нужно было установить мир между ее отцом и Расторопной Элисон, которая уже с дюжину раз грозилась уволиться, если Николай не перестанет вставлять ей палки в колеса. (Теперь не было никакой финансовой необходимости в том, чтобы поддерживать ресторанный бизнес, но помимо того, что Талулле нужно было как-то объяснить неожиданное появление 20 миллионов, бизнес Галайли был для нее связью со счастливым прошлым.)

Как бы то ни было, из-за этого мы провели целую ночь на большой кровати в отеле — после мучительных размеров спального места в «Амтраке». В эту ночь мы непорочно спали . Секс во время Проклятия, как выяснилось, снижает человеческое либидо до нуля, а отсутствие секса в это время, наоборот, приводит к бешеному взрыву сексуальной активности потом. Теперь мы прикасались друг к другу с трогательной заботой. Среди множества воспоминаний от следующих сумбурных недель именно сон на холодных хрустящих простынях после трех ночей в поезде особенно ярко отпечатался в моей памяти; мы как будто нырнули в реку забвения, в которой растворились последние крупицы нашего общего телепатического сознания, словно искристый след кометы. Бывают прекрасные сны, сны полные, невинности и чистоты… и это был один из них. Мы проснулись такими свежими, будто только что были отлиты из формочек, совершенно новые и готовые жить. Это ввело нас в состояние легкомысленности, в котором мы и покинули Нью-Йорк во второй раз.

Мы долетели на «Американ эрлайнс» до Рима, оттуда на «Эйр Италия» до Кефалинии. А оттуда на лодке до Итаки. Скромная вилла, от которой спускается сотня каменных ступеней к берегу тихой бухты у городка Кониа, обошлась нам всего в 1200 евро за неделю. Разгар туристического сезона прошел, было тихо. Я останавливался здесь тридцать лет назад после того, как убил французскую студентку, занимавшуюся современными танцами, которая проводила каникулы на Эгейском море. Идея поехать сюда подсознательно возникла у меня, как только я увидел Талуллу еще в аэропорту «Хитроу», и я спланировал наше путешествие сюда еще три недели назад, когда мы впервые покинули Нью-Йорк и направились в Калифорнию.

— Какой милый домашний хэппи енд, — сказала она. — Одиссей возвращается домой к верной любящей жене. Даже дураку понятно. Я думала, ты вроде как умный и непредсказуемый.

Но я не был умен. Я был счастливым тупицей. Тупым счастливчиком. Революция Джейка Марлоу достигла апогея: нудное всезнание превратилось в благословенное невежество. Все старые убеждения переменились. Замкнутый круг бесконечного самоанализа разорвался. Я с удовольствием пустил все на самотек.

Для Лулы это было не так просто. Большая часть ее была готова встать на сторону мирного принятия происходящего, но что-то внутри не хотело сдаваться без боя. По ночам она вскакивала с постели в холодном поту от кошмаров. На нее вдруг накатывали приступы депрессии, агрессии, безумства, паники. Она не говорила об этом. Чувство ненависти к себе могло навалиться на нее невзначай, пока она просто курила сигарету. Я просыпался один в спальне и в панике обшаривал весь дом, наконец находил ее в пустой ванной, или стоящей на веранде и глядящей вдаль на море, или она лежала на полу на кухне, свернувшись калачиком. И от этого никуда было не деться, через ее страдания лежал путь к выживанию. Она знала это, и потому еще больше ненавидела свою предсказуемость. «Это и есть самое гадкое в отвращении, — сказала она как-то. — Ты к нему привыкаешь».

Однажды в предрассветный час я нашел ее — после долгих поисков и почти поглотившей меня истерики, так как ее не было ни в доме, ни на террасе, ни в саду, ни в городе — стоявшую в одиночестве по пояс в море. Я разделся, зашел в воду, шлёп… шлёп (она оглянулась, увидела, что это я) и встал рядом. Пляж был пустынным. Прохладно, но не холодно. Свет от тающего полумесяца дрожал на воде, словно хлопья или серебряные листья. Я знал, что нельзя брать ее за руку и вообще трогать. В таком состоянии она нуждалась в прикосновении не больше, чем женщина за тяжелым трудом нуждалась бы во французском поцелуе.

— Когда я была маленькая, папа рассказывал мне о Ликаоне, [47] Аркадский царь в древнегреческой мифологии. Он принес Зевсу в жертву младенца и за это был превращен в волка. — сказала она. — Он всегда особенно делал упор на ту часть истории, где говорилось о восьмилетнем воздержании и возможности вернуть человеческое обличье, и о том, что никто никогда не слышал о волках, превратившихся обратно в людей.

Есть две версии мифа. По первой Ликаон, царь Аркадии, попытался накормить Зевса блюдом из человеческого мяса и был наказан превращением в волка. По другой он оскорбил Зевса, принеся в жертву на алтаре ребенка, и с тех пор все, кто приносят человеческую жертву, должны страдать, превратившись в волка, и вернуть себе обличье человека они могут, лишь отказавшись от человеческой плоти на восемь лет.

— Сколько тебе удавалось продержаться дольше всего? — спросила она.

— Четыре полнолуния.

— По-твоему, возможно продержаться восемь лет?

— Восемь лет — все равно что восемь тысяч лет. Ты это знаешь. Мы никогда не сможем вернуться.

Она помолчала с минуту, потом сказала:

— Да. Знаю.

Я находился в состоянии обостренной мужественности. Я стоял с отважным выражением лица и был готов уничтожить кого или что угодно, что могло причинить ей малейшее неудобство. Мне было очень трудно сдерживаться, не обнимать ее, не пытаться оградить от всех опасностей на свете. Но было так сладко, так радостно заботиться не о себе. О ней. Только о ней.