Глен Дункан - Последний вервольф

— Начинается, — сказала Талулла.

— Иди сюда. Быстрей.

Я приподнял ветку, и она поднырнула ко мне. Ее лицо было бледно и испуганно.

— Раздевайся, — сказал я. — Сама справишься?

Если доверять нюху, вокруг никого не было. В любом случае, нас было не разглядеть. Стояли сумерки, но в тени деревьев уже царствовала полная темнота.

«Ох», — чуть слышно сказала она, стоя в нижнем белье и обхватив живот. Она часто сглатывала. Один раз ее чуть не стошнило. Я снял с нее лифчик и трусики и сложил к остальной одежде в рюкзак. Проверил экипировку: влажные салфетки, распылитель с водой, жидкое мыло, мешки для мусора. Я забрался на дуб на высоту пять-шесть метров (как и репетировал вчера) и закрепил там рюкзак на карабинах. Когда я слез, Талулла стояла на коленях, скрюченная, обхватив себя руками.

— Не трогай меня, — сказала она.

— Хорошо.

— Почти началось.

— Знаю. У меня тоже.

Это были последние слова, которыми мы обменялись в ту ночь.

Она быстро превратилась. Быстрее меня. Я думал — как мужчина? как старший? (как идиот , Марлоу) — что уже перевоплощусь и буду к ее услугам, когда она еще будет биться в агонии. Но не тут-то было. Ее лицо покрылось испариной, в глазах заблестели искры, ее вырвало желчью, она вытянулась, перекатилась на спину, закусила губу и за каких-то двадцать секунд полностью обратилась с поражающий симметрией и грацией — пока я все еще беспорядочно метался и пытался вырваться из человеческого тела. Самый современный компьютер по сравнению с первыми разработками 50-х, неловкая разница, над которой, я подумал, мы потом будем смеяться.

Хотя времени на раздумья было не так уж много, потому что мои монструозные ноздри заполнил густой запах освобожденной Её. О. Ооо . Легкие обонятельные намеки, которые просачивались через ее человеческую оболочку, ни на йоту не были похожи, о, совсем не были похожи на то, как безжалостно действовала жуткая вонь самки вервульфа. Я чуть не свалился с ног. От первого вздоха мои яйца наполнились сумасшедшим ураганом, а член подскочил как ошпаренный — словно заряженный пистолет. Талулла выпрямилась во весь рост, издала грудной звук и медленно повела бедрами в сторону моего стручка. И тогда, дорогой читатель, мой нос учуял ее мокрую волчью вагину — больше, лукавее, с более темной кожей, чем у ее человеческой сестры, убийственно нежную, налитую кровью, мягкую и упругую, как авокадо, и источающую такой тонкий аромат, какой мог быть только у запретного плода.

Не сейчас.

Она зарычала, подтверждая запрет, который одновременно телепатически возник у нас в головах, но мы знали, как глупо было бы сойтись сейчас, когда наши внутренности мучил голод и мы еще не испытали радости убийства. Я потерся об нее членом и на одно мгновение ощутил ее скользкую дырочку, горячее, чем рот у младенца в сильный жар, и почти, почти потерял контроль, но все-таки заставил себя отойти. Я глядел на нее с каким-то диким восторгом, когда она выпрямилась в полный рост, посмотрела на меня мудрыми звериными глазами, оскалилась и двинулась во мрак леса. Я пометил дерево прицельной горячей струей и последовал за ней.

Мы понимали друг друга без слов. Проницательность, которая в человеческом обличье была не более, чем ментальной связью двух влюбленных, усилилась так, что наши мысли стали друг для друга почти прозрачны. Например, она с самого начала знала, куда мы направляемся, хотя я ей не говорил. Путь, который я наметил вчера, вел ее, словно я начертил его на земле; мои следы были видны ей так хорошо, будто светились в темноте. Она словно могла просматривать любые файлы у меня в голове, так что ей уже было известно и как выглядит дом, что я выбрал вчера, и что в нем живет одинокий мужчина, для которого это место было убежищем на случай творческого кризиса. «Слушай, если они и дальше продолжат так безжалостно изменять ключевые сцены, это все просто сраная трата времени, Джерри».

Вчера, когда я за ним следил, он вышел на террасу с чашкой кофе, косяком и сотовым. «Нет. Нет, весь софт у меня с собой. Но это неважно. Все так и останется бесполезным дерьмом, если они и дальше будут менять самое главное. Серьезно. Скажи, как, твою мать, можно делать уже третий полнометражный фильм и думать, что можно обойтись без окончательного монтажа? Я хочу сказать… Вот именно. Серьезно. Именно. Да. Ну, он просто сраный модный wunderkind …» [45] Вундеркинд ( нем .).

Он был красив. Волнистые темно-русые непокорные волосы придавали его образу свежесть и подростковую агрессивность. Красивые тонкие губы. Увесистая нижняя челюсть и мускулистое тело. Он определенно имел огромный успех у женщин, что развило в нем женоненавистничество. Или может, я все это выдумал. Я выбрал мужчину (и такого красавчика), так как боялся, что, будь это женщина, Талулле было бы труднее ее убить. Сейчас она прочла эти мысли, повернула ко мне морду и оскалилась — она одновременно была тронута и рассержена.

В чистом небе блестела луна, ее свет по-матерински ласкал наши спины. Лу остановилась, подставила морду успокаивающему холодному свету, и я увидел любимую во всей потрясающей красоте: упругие груди, тонкий живот, длинные цепкие лапы, густая волнистая шерсть, покрывающая сильные мускулы. Я содрогнулся при воспоминании, как близко я был к тому, чтобы сдаться и умереть. Я вспомнил Харли в библиотеке: «Сейчас твой долг — выжить. И наш тоже». Тогда за окном падал снег, и мы грелись виски. Ты любишь жизнь, потому она — это все, что у тебя есть. Последние две недели, мотели, проносящиеся мимо сотни километров, Манхэттен, «Хитроу» — все казалось невероятным сном. И сейчас я словно пробудился, меня переполняли похоть и голод, подстрекающие к первобытному звериному пиру, я был счастлив, потому что теперь мне не надо было делать все это в одиночку…

Мы бежали слишком быстро. Маленькая речка блестела посреди скалистой низины, на востоке покрытой елями, за которыми уже начинался Тихий океан, на западе зеленел смешанный лес и торчали большие каменные валуны, вниз вела извилистая тоненькая тропка, выходившая на новую дорогу. Талулла остановилась и вздохнула. Я обнял ее, положил лапы на грудь и тихонько куснул за плечо. Она повернула голову и лизнула меня в морду. «Я становлюсь умнее, когда превращаюсь», — как-то сказала она, и я действительно чувствовал ее хитрость и острый ум. Несмотря на сильный голод, она тщательно обдумывала, как лучше подступиться, с какой стороны дома зайти и как далеко будет слышно крик. Я недооценил ее, а вот себя — наоборот, ведомый глупой иллюзией, что женщины слабее и что мне наверняка придется помочь ей пройти через это. Она знала, чувствовала мое смятение. Она лизнула меня, как бы говоря: Все в порядке. Я понимаю. Ты так мил. Но теперь ты видишь, с чем на самом деле имеешь дело?