Глен Дункан - Последний вервольф

Она не могла смириться с утратой семейного тепла. В клан ее матери входило очень много ирландцев, некоторые из них прямо-таки воплощали ирландские клише: непомерно пьющие, очень сентиментальные и яростные, до кровопролития истовые католики. Дядюшки. Когда она была маленькой девчушкой, эти большие мужчины брали ее на свои руки-сардельки и сажали на волосатые шеи, от них сильно пахло виски, и они несли невероятную чушь. Женщины посвятили ее в прекрасный мир сплетен и искусства мужского обольщения. Это был ее идеальный счастливый мир. В него входила еще и близкая дружба с бедным отцом, для которого она была маленькой феей и который опрометчиво баловал ее и развлекал не сказками про героев и богов, а историями про черные дыры, кометы и точный вес солнца. Клан Галайли давно уже списал со счетов этого жалкого православного грека Николая.

— Он сдался с самого начала, — рассказывала она об отце. — Согласился на весь этот фарс с введением себя в клан, чтобы жениться на маме. Это, конечно, унизило его в ее глазах, но иначе она бы за него не пошла. Она считала эти глупости добрыми традициями. В этом и состояла главная ошибка.

— А ты веришь в Бога?

Мы были в Небраске, к югу от нас текла река Луп, к востоку раскинулись Песчаные холмы. Был вечер, холодно, мокрый снег валил уже целый час. Мы остановились заправиться. Прыщавый кассир недобро на нас покосился. Это было что-то новенькое. В человеческом обличье у меня никогда не возникало проблем с тем, чтобы сойти за обычного человека. Может, вместе мы казались более странными?

— Это не вера, — ответила она. — Это как-то само собой получилось, как старая мебель, от которой ты никак не избавишься. Образованная часть меня знает, что ада как такового не существует и что это всего лишь предрассудок, который я унаследовала от общества. Другая часть знает, что именно туда я и попаду. Во мне будто дюжина разных меня, все они сменяют друг друга и думают по-разному.

— Это постмодернистское решение, — ответил я. — Осознанное расщепление личности. Выбери какую-то одну сказку и считай ее настоящей.

— Но ты ведь не думаешь, что написанное в дневнике Квинна — сказка?

Я рассказал ей про дневник и как близко я был к нему в доме Жаклин Делон.

— Глупо, не правда ли? Я готов смириться с бесцельностью и бессмысленностью всего на свете, но верю, что моя судьба — исключение. Это просто остаточный эффект от… — Я хотел сказать «того времени, когда я был человеком», но понял, что это снова вызовет мысли о бесплодности. — Это просто то же самое дерьмо, — поправился я. — Страстное желание узнать, откуда мы появились, и надежда на то, что это прольет свет на вопрос, зачем мы здесь и чем все кончится. Желание, чтобы жизнь имела смысл, а не была простой случайностью.

— А теперь он у вампиров. При условии, что ты действительно так думаешь.

— Я действительно так думаю.

— Знаю, это глупо, но я все никак не могу переварить, что вампиры существуют.

— Да уж, и они спят днем. И не занимаются сексом.

— Не занимаются?

— Нет. Желание пропадает. Они, конечно, говорят, что секс — ничто по сравнению с удовольствием от высасывания крови из жертвы, но мне всегда казалось, что это ложь от отчаяния. И одна из причин, по которой они нас ненавидят.

Высасывать кровь. Жертва. Даже спустя столько лет мне было непривычно произносить эти слова. Некоторое время она молча смотрела на дорогу, снова пытаясь совладать с диссонансом между тем, как ей хотелось бы жить, и тем, как на самом деле обстояли дела. И снова приходила к одному и тому же: жизнь, полная греха и страшных преступлений, ужасна, если только ты человек, а не монстр. Я не сводил с нее глаз, пока мимо не прогромыхал большой грузовик, ослепив нас на секунду фарами и неоновой подсветкой кабины, выведя ее из состояния задумчивости.

— Как мы можем точно знать, что нет других оборотней? — спросила она, слегка крутя шеей, чтобы снять напряжение просыпающегося волка. — Альфонс Маккар обратил меня — окей. Ты говоришь, что раз это случилось, во мне должна быть какая-то аномалия, благодаря которой укус оборотня подействовал, а тот таинственный вирус этому не помешал. Но что если это в нем была какая-то аномалия? Что если у него был иммунитет к тому вирусу? Тогда ведь он мог обратить и других. Их могли быть десятки или даже сотни…

— Точно не сотни. В ВОКСе знали бы. И Харли бы знал.

— Ну, тогда хотя бы пара оборотней. Почему нет?

Я задумался. За двести лет я научился прислушиваться к интуиции, так что не купился на такую приятную мысль.

— Возможно, — сказал я. — Все возможно.

— Но ты в это не веришь?

— Нет. И не могу толком объяснить, почему.

Снова тишина. Потом она улыбнулась и сказала:

— Потому что тогда это было бы не так романтично.

Следующие дни мы ехали даже ночью, потому что это хоть немного отвлекало от нарастающего чувства голода. Из-за наших усиливающихся запахов провоняла вся машина, сон почти пропал. Секс еще мог заглушить барабанную дробь голода на час или два, но потом бешеная пульсация возвращался с новой силой. Иногда я замечал, что она мысленно возвращается к тем временам, когда мы еще не встретились, и чувствует страх, не понимая, как раньше справлялась с этим одна. Как будто солнце взошло, и ей впервые стало видно, как близко от бездонной пропасти она бродила в темноте. Несмотря на эти мысли, я видел, как с каждым днем ее мировоззрение все больше меняется: пока ты думаешь о самоубийстве, Проклятие кажется трагедией. Но как только ты выберешь жизнь, впереди тебя ждет лишь комедия.

Если только ты снова не полюбишь, Джейк.

(Призрак Харли? Или Арабеллы? Кто бы это ни был, я его игнорировал.)

Я купил все, что нам было нужно. Легкий рюкзак. Бинокль. Веревки и карабины. Талулла не задавала вопросов. И теперь уже не из осторожности, а потому, что ей было приятно впервые за девять месяцев кому-то довериться.

В начале восьмого дня после отъезда из Нью-Йорка мы оказались в отеле «Супер-8» в Вайоминге.

— Чем больше я об этом думаю, — сказала она, — тем больше мне кажется, что они обо мне знают. Я имею в виду ВОКС.

Это было перед рассветом. Моя голова лежала на ее бедрах. Окошко с тонкой занавеской походило на ромб из дымчато-синего стекла. Сна не было ни в одном глазу. Мы не могли утолить Голод обычной едой, и отказались от нее вовсе. Так всегда, и это несомненно знала и Жаклин Делон: оборотень может иметь нормальный человеческий аппетит только две недели в середине лунного цикла. Все остальное время ты не можешь смотреть на еду, потому что либо отходишь от человеческой плоти, либо тебе нужна лишь она. И теперь, за четыре дня до полнолуния, когда луна уже перевалила за половину, мы могли только пить воду, черный кофе, алкоголь — и курить. Даже жевать жвачку казалось противоестественным.