Ирина Скидневская - Фэнтези-2005

Нимарь встала возле механика, спиной к окну (и Гайсу), низко наклонила голову.

Рюк принялся высвобождать застежки на ее черном одеянии. Две, еще две, заминка, еще две…

От мыслей о том, что сейчас из-под шерстистого покрова покажутся груди госпожи Нимари, абрикосовым абрисом которых он любовался уже не первый месяц, Гайсу стало жарко. Он отер со лба пот.

Однако Нимарь не сняла полностью своего черного шерстяного одеяния, даже груди не обнажила. Она лишь стянула рукав и высвободила левую руку по самое плечо.

Руку? Как бы не так, милостивые гиазиры.

Случается, ретивая тетива раскалывает стрелу, вместо того чтобы послать ее в цель. Такой стрелой и почувствовал себя Гайс.

Потому что не было руки у госпожи Нимари. Точнее, эта рука была ненастоящей — механической кузиной музыкальных шкатулок, внучатой племянницей тех самых машин, которые пестовал Нерг.

Рука госпожи Нимари, являясь стальной копией нормальной человеческой руки, с шарнирами суставов, переплетениями сосудов и раздвоенными прямизнами костей, однако, была живой, если позволено будет сказать так о том, что наверняка не является мертвым!

Оголившись, Нимарь окинула свое живое железо безразличным взглядом, пошевелила блестящими пальцами и что-то сказала Рюку.

Тот пригляделся, клюнул внимательным взглядом ее локоть, попробовал сочленение механической руки с плечом (плечо у Нимари было настоящим и довольно-таки мускулистым), затем перешел к запястью, а от запястья — к своему ящику.

Пока Гайс, раскрыв от удивления рот, следил за всем этим, Рюк возился с инструментами.

Наконец, близоруко сощурившись, Рюк вонзил в стальное запястье Нимари отвертку. Филигранны были вращающие движения его пальцев. Быстры и точны. Почти так же точны, как движения Нимари, накладывающей на тетиву очередную стрелу — правда, в отличие от Рюка, Нимарь даже глаз никогда не опускала, чтобы за своими действиями прислеживать.

«Но как? Как она умудряется управляться с луком механической-то рукой? — спрашивал себя Гайс. — Как же это я ни о чем не догадывался? Как возможно?»

Эти вопросы он задал себе еще раз пятьдесят.

Рюк капал из масленки в холодные сплетенья металла и что-то еще объяснял Нимари, а Гайс, опустошенный, притихший, с разрезанной на полоски душой, уже спускался по лестнице, чтобы уйти, убраться восвояси, и там, воя от стыда, проклинать Нерга, оболгавшего, изгваздавшего его любовь глумливым словом, глупой шуткой.

«Что только придумал, гад! — приговаривал Гайс, дрожащими руками наливая себе гортело. — Нимарь и Рюк! А я поверил! Поверил, вонючий я крысак, грязный я пидор!»

В ту ночь Гайс поклялся себе, что раздобудет цветы для Нимари во что бы то ни стало.

Еще он решил, что не скажет никому о своем открытии. Даже Нергу. Нет, не так: особенно Нергу.

В тот день Гайс писем не писал.

Возвратившись, он сразу принялся за дело. Бережно выпустил на пол содержимое сумки бедолаги-художника (Ги рассталась с ней без сожаления и даже безвозмездно).

Рассмотрел трофеи.

Связанные пучком кисти (пара, конечно, лысых), неразлучные братья-трудоголики пестик и ступка, деревянные плошки для разведения красок. Палитра. Краски в жестянках и склянках. Рог со свинцовым суриком, дающим немеркнущий оранжево-красный (Гайсу вспомнилось, как его отец, кряхтя, прокаливал в печи свинцовые белила, чтобы его добыть), вот фляжечка с фолием (его делают из лишайника, смешивая кашицу с козьей мочой), а здесь у нас зеленое семейство — пузырек с хризоколлой, соковой зеленью (она — из ягод черной бузины), банка с празинью, зовущейся также «зеленым мелом», жизнерадостная ярь-медянка. А тут залегло на боковую красное воинство — великолепная киноварь и темно-красная синопия. Оба пузыря накрепко запечатаны воском. Нашлись даже редкий золотисто-желтый арсеникон (отец Гайса называл его «мышьяк-да-сера») и дорогущая, в шкатулочке величиной с желудь, лазурь.

Гайс не верил своим глазам. Добыча значительно превосходила ожидания.

Если бы Ги не была такой дурой («Впрочем, это все равно что сказать: «если бы вода не была такой мокрой», — возразил себе Гайс), она могла бы получить за эту роскошь хорошие деньги. А впрочем, кому, кроме него, все это богатство в Аз-Зуме нужно? Ну не Рюку же? Но тогда выходит, что судьба сделала все от нее зависящее, чтобы задумка Гайса удалась (например, привела в лагерь художника и скоренько увела его в иные пределы)! Значит, хороша задумка?

Итак, Гайс решил подарить Ниме бумажные цветы. Ведь это несложно! Безусым юношей выделывал он вещицы и позатейней.

Бумага для лепестков имеется, стебли получатся из лучинок и прутьев, нужно только обклеить их зеленой тканью, краски — о, великолепны! Да можно сотворить целый букет, где жаркий оранжевый соперничает с кроваво-красным, а листья юны и сочны, как третий летний месяц!

Конечно, в искусственных цветах есть что-то мавзолейное. Зато они никогда не увянут — как и его восхищение Нимой.

Гайс долго примерялся, какие цветы сделать. Но потом решил: розы.

Вдохновенный, неутомимый, он провозился всю ночь и все утро, даже не пошел завтракать. Дело спорилось, поэтому на обед Гайс тоже не пошел.

Уже смеркалось, когда в дверь его каморки постучали.

Звук этот сразу насторожил Гайса: прислуга стучала совсем не так — мелко подражала дятлу костяшкой указательного пальца. Начальство и братья-офицеры обычно оповещали о своем прибытии кулаком — пару раз саданут, и хватит. А тут… Словно бы песню выстукивали. Со значением.

Гайс, как был, то есть в одних подштанниках, поднялся с колен, пригладил взъерошенные волосы и приоткрыл дверь.

На пороге стоял… Нерг!

Нужно сказать, за все время их приятельства Убийца Городов впервые снизошел до визита в «клоповник» Гайса. И какие только демоны его принесли?

— Сказали, ты заболел, — поинтересовался Нерг с загадочной улыбкой.

— Да так что-то…

— А я вот… зашел проведать! — Нерг подался всем корпусом вперед, но Гайс не сдвинулся с места, загораживая проход.

— Ты извини, это, конечно, ужасно негостеприимно… Но я…

В общем, я сейчас не могу… — нервно пробормотал Гайс.

Нерг его, кажется, не слушал.

— Что я вижу, Хуммер мне в ухо! — воскликнул Убийца Городов, по-гусиному вытягивая шею. Он с интересом разглядывал разноцветное лоскутное одеяло просыхающих бумажных квадратов на полу, окруженное грибной россыпью баночек. — Да тут у тебя настоящий подпольный скрипторий! Неужто мой юный друг решил своеручно переписать для своей любимой поэму Эриагота Геттианикта «Весна», снабдить ее иллюстрациями и подарить рукопись, как принято в городе Орине, в красной коробке, перевязанной зелеными атласными лентами? Вот это я понимаю — страсть!