Александр Иванов - Стереоскоп

Но больше уж нет того старого прибора, что один воистину растворял двери в прошлое; лишь остов его стоит на моем столе; осколки линз сложены в коробку и убраны. Иногда я достаю этот вынутый из стереоскопа двойной снимок, с потемневшим «передержанным» изображением зала. Снова рассматриваю его; стены, пол, статуи и в глубине уходящую анфиладу покоев можно довольно ясно рассмотреть сквозь густые коричневые сумерки; и сумерки эти не углубились с тех пор. Ничего не изменилось в снимке, только странный мир, затаенный в нем, с каждым днем уплывает все дальше в прошлое. Там таятся эрмитажные залы, утонувшие в зловещей мгле, и в них обитают тихий фотограф, и молчаливые посетители, и вновь застывшая страшная фантоша, и вновь застывшие страшные двое в Египетском зале; там в мрачном покое стоит витрина с разбитым стеклом, обокраденная мною, и где-то на полу в темноте валяется моя шляпа. Там таится огромный умерший город, зловеще смеркшийся, и старый знакомый дом и комнаты, где обитают тихие близкие мне двойники. Они сидят там, погруженные в сумрак, и с каждым днем все дальше и дальше уплывают в прошедшее. Туда мне уже никогда не проникнуть; навеки завален таинственный вход.

Здесь, в нашем мире, я часто брожу по залам живого Эрмитажа. И блуждая, стараюсь я сквозь красочное настоящее разглядеть призрачные прошлые залы. Там был я недавно в темный зимний день, в один из тех дней, когда даже в верхних залах царит мутный полусумрак. Печальный тусклый свет с бесцветного неба вливался в окна. В нем живые краски вокруг, казалось, тускнели и блекли, и оттого отчетливее проступало выцветшее минувшее; особенно отчетливо проступало оно в тех покоях, где я случайно оставался один и не было никого другого. Порою чудилось мне, что вот стены, пол, картины, украшения на потолке обесцветятся до конца, и все умрет и застынет, и я снова буду отражаться в призрачном зеркале одинокий, живой и двигающийся среди мертвенного минувшего. Становилось жутко, когда, взглянув на поворот стены, группу статуй в тени иль отблеск света на полу, вспомнил я отчетливо, что было со мною в этом месте во время моего бегства во мгле невозвратных зал и лестницы. И еще явнее проступало прошлое в нижних покоях в полусумраке, что проливал зимний день в угрюмые и редкие окна. Там, где сходятся вместе три обширные залы у книжных шкапов, с волнением я узнавал место, с которого впервые услыхал страшные шаги, и угол, где прятался от ужаса в первую ночь. Я долго медлил в зале Египта; там полный странных дум стоял я в мрачном углублении у стены, где увидал я в первый раз сторожившую старуху. Потом подошел к витрине со скарабеями и глядел на лежащие под цельным нетронутым стеклом древние амулеты. И вот, вынув из кармана вещицу, принесенную оттуда , я сравнивал ее глазами, как не раз уже раньше, со скарабеями из зеленого камня в витрине. И снова убеждался я, что они схожи, как двойники; одинаков размер, одинакова форма, одинаковый кусок отбит внизу правого крыла; но мой скарабей темно-коричневый. И снова, как не раз и прежде, стоял я над ними в глубоком изумлении.

И все чаще я задумываюсь о том, кто же была та причудливая старуха, бродившая как-то тридцать лет назад по нижним залам; на что глядела она из своего угла, когда наступало мгновение, запечатленное на старом снимке. И я говорю себе: может быть ей полюбился мальчик, встреченный ею в тенистой зале и скоро уведенный прочь отцом; и, не найдя их и возвратясь в ту же залу, она глядела загадочно, пристально на черную витрину, у которой он недавно стоял. Потом призрачная фантоша в недрах стереоскопа стала стеречь мертвенным взором витрину со скарабеями: ведь у этой витрины увидала она когда-то полюбившийся ей детский облик; и этим взором, затаившим в себе ее выцветшую думу о мальчике, она охраняла в далеком доме вечный покой моего двойника; ревниво боясь, чтобы не похитили его из ее печальных областей; оберегая его тайну и с нею все иные тайны прошлого… Я не знаю и страшусь знать, кем была она в нашем, живом мире, когда в туманном детстве я встретился с ней; но из владений ее двойника не уйти призраку мальчика, что сидит теперь во мраке невозвратной комнаты. Так размышляю я, а остов стереоскопа стоит на столе, освещенный лампою; и предо мною лежит темный скарабей, тайна тех грустных стран и моего отроческого двойника, похищенная у старухи.

Александр Павлович Иванов родился в Петербурге 11 (23) октября 1876 г. Его отец, Павел Александрович (незаконный сын писателя А. К. Жуковского), личный дворянин, был членом Совета Волжского Камского банка; мать, Мария Петровна (урожденная Угрюмова), происходила из купеческого рода старообрядческого «федосеевского» согласия. «Религиозная атмосфера патриархальной, на редкость дружной и сплоченной семьи Ивановых, налаженный обиход их уютной квартиры, с почти уже архаическим для того времени керосиновым освещением, со старинными иконами, киотами и лампадками по углам, поддерживались, прежде всего, ее заботами и ее влиянием» — отмечает Д. Е. Максимов.

Семья Ивановых была близко знакома с А. А. Блоком; поэт тесно дружил с младшим братом А. П. Иванова, Евгением (1879–1942), самодеятельным религиозным философом, мистиком, участником символистских изданий и детским писателем. Их сестре Марии посвящено стихотворение Блока «На железной дороге». «А. П. Иванов, действительно, человек совершенно исключительный, как и вся семья Ивановых. Оттого только, что живут на свете такие люди, жить легче; в них — опора», писал Блок В. Н. Княжнину.

В 1895 г. А. Иванов окончил Первую петербургскую гимназию, а в 1900 — математическое отделение физико-математического факультета Петербургского университета. Служил помощником столоначальника в департаменте железнодорожных дел Министерства финансов.

Уже в юности Иванов обнаружил тягу к изящным искусствам и был в семье, по свидетельству Е. Иванова, «руководителем… новых вкусов в музыке искусств». В 1904 г. Иванов опубликовал статью «Логэ и Зигфрид» об операх Р. Вагнера («Мир искусства», № 6), где трактовал искусство как «подвиг освобождения уникальной или заколдованной красоты». Семь лет спустя вышла его выдержавшая три издания (СПб., 1911; К., 1913; П., 1916) монография «М. А. Врубель. Опыт биографии», над которой Иванов работал в сотрудничестве с женой и сестрой художника.

Иванов был также другом, большим поклонником и корреспондентом Н. К. Рериха и в 1910-х гг. по предложению И. Э. Грабаря приступил к работе над монографией о художнике. Книга о Рерихе планировалась к выходу в московском издательстве И. Кнебеля, но рукопись то ли была утрачена во время немецких погромов в Москве, то ли сгорела в годы революции.

После Октябрьской революции Иванов некоторое время продолжал работать в Министерстве финансов (Наркомфине). В 1920 г. поступил на работу в Русский музей — помощником хранителя отдела нового искусства, В 1927 г. стал хранителем отдела, с 1930 — научным сотрудником 1-го разряда. Был доцентом Ленинградского университета и Высшего художественно-технического института. В эти годы вышли его книги «И. Е. Репин» (1925), «Н. Рерих» (1926), «М. А. Врубель» (1928).