Павел Крусанов - Бом-бом, или Искусство бросать жребий

Старик Андрей Ильич Норушкин (Фёдор был запоздалым ребёнком, прежде него отец родил на свет семерых дочерей) преставился ровно через три года после того, как узрел край могилы. Тело его, цельное, невскрытое, было набальзамировано вызванным из Новгорода немцем Христофором Рейтлингером, который сперва чрезвычайно удивился присланным за ним саням с полостью из шкуры белого медведя, а затем ужасному цвету покойника — от шеи до пупка тот был иссиня-бурым, в то время как ноги и лицо имели естественный для трупа оттенок. Впрочем, получив вперёд десять розеноблей, немец не возроптал и дело сделал. Набальзамированное тело положили в еловый гроб, который, в свою очередь, был помещён в хорошо вылуженный медный гроб, последний же вставили в гроб дубовый, который крепко заколотили, обтянули сверху чёрным бархатом, а днище обили кожей. Затем гроб оковали по всем восьми рёбрам серебряными полосами, а сверху прибили распятие. Из такой домовины никакому навью не встать — ведь известно: есть могилы, где прах и тлен, где пируют могильные черви, а есть такие, где исполненные гнева мертвецы сами жрут этих червей, пытаясь унять голодное чрево. Распознать же одни от других можно по ночной росе: на первых могилах она белая и сладкая, а на вторых нет её вовсе — навьем выпита.

Хоронили Андрея Ильича в Побудкине, подле часовни. В Сторожихе на возок, где ехала скрытая огромной шубой и пуховыми платками Марфа Мшарь, с рычанием и рёвом кинулись бдительные мужики, так что Фёдору пришлось обжечь их кнутом, чтобы опамятовались. Провожающих на погосте было немного — только свои. Марфа, сидя тайком за мёрзлым кустом, ибо путь в Побудкино был ей покойником заказан, любовалась сквозь свою неизбывную печаль ледяной бородой Фёдора и ладанным дымком из кадила, который пускал над запертым гробом ступинский батюшка.

Вечером в побудкинской усадьбе, полноправным хозяином которой стал отныне её господин, Марфа, опалённая чёрной желчью любви и охваченная отвагой безысходности, сказала Фёдору:

— Слёз в тебе нет, но вижу горе твоё очами сердечными. Не томись, князь, позволь, утешу тебя, горюна…

Неизвестно, закрывал ли Фёдор в ту ночь свои болотные с искрой глаза или, напротив, глядел в оба — известно только, что с той вьюжной ночи, вывшей в трубах сразу на семь воев, Марфа понесла. Наутро проснувшаяся дворня не на шутку всполошилась: весь снег вокруг усадьбы был истоптан волками и медведями.

Трудно сказать, что толкнуло Фёдора в объятия чудовища — сострадание к горемычному существу, мечтающему выжать из жизни хоть каплю счастья, или растленное любопытство, тяга к предельным впечатлениям, — но какова бы ни была подоплёка, семя Норушкина оказалось для Марфы смертельным, как становится смертельной для червяка загнанная ему под кожу кладка мушки-наездника, чьи личинки неспешно выгрызают жертву изнутри.

В положенный срок уродица принесла сына. Повитуха показала его отцу с немалым сожалением — ребёнок был весь покрыт густой бурой шерстью. Он умер, прожив чуть больше суток, а следом, истерзанная плодом и горем, умерла на родильной постели пятнадцатилетняя Марфа Мшарь — кроткое чудовище, неведомым путём пришедшее в мир и ушедшее, не свершив ни единого деяния, способного пролить свет на Божий о нём замысел. Впрочем, возможно, жизнь Марфы была оправдана уже тем, что уродица послужила причиной изготовления колокола — гулкого Божьего гласа с Успенской звонницы, в церковь зовущего, но в ней никогда не бывавшего. С другой стороны, при отливке колокола дурной небылицей был наведён на Русь морок самозванства, приумноживший в мире неправду, что, безусловно, указует на происки отца лжи и губителя людского племени, ибо самозванец, отрекаясь от своего имени, отрекается разом и от своего ангела-хранителя. Как бы там ни было, в день смерти Марфы Мшарь вор-расстрига, беглый чудовский монах, принял сдачу Монастыревского острога — первой русской крепости на Северской земле.

Между тем немец Христофор Рейтлингер, узнав о смерти прославленной Марфы и не ведая покуда о вторжении вора и армии Мнишека в пределы Руси, прибыл из Новгорода к Норушкину и предложил ему тридцать розеноблей за право забрать с собой и забальзамировать тела волосатого семейства. Фёдор об эту пору о всех смертях уже отскорбел и, вставляя в окна усадьбы куски льда, которые зимой служили в доме оконницами, так как здешний лёд пропускал свет лучше хрусталя, оглядывал окрестные просторы, чей вид наводил хозяина на мысль о собственной сирости и принуждал задуматься о женитьбе, — словом, Рейтлингеру не составило труда уговорить Норушкина отдать мёртвые тела в обмен на живые деньги. Тем бы и кончилось дело, но вскоре, явившись в Великий Новгород сватать за себя племянницу боярина Щелканова, Фёдор увидел в доме Христофора Рейтлингера набальзамированных любовницу и сына и был настолько потрясён зрелищем, что тут же выкупил у немца тела назад — разумеется, тот запросил за них двойную цену. Поместив вновь обретённых выродков в хрустальный гроб, Норушкин выставил их напоказ в пёстром шатре-самоскладе, где прежде Марфа танцевала гальярду, пела и без седла скакала на лошади — в гробу она по-прежнему жутко улыбалась в четыре ряда зубов, только теперь улыбка её была мёртвой. Новое представление имело такой успех, что Фёдору пришлось обеспечить для желающих круглосуточное обозрение. Так он продолжил ковать деньгу с помощью Марфы Мшарь и собственного сына: первая была теперь ещё покладистей, потому что не могла больше испытывать ни радости, ни печали, ни любви, ни оставленности, а второй и в помине не знал о существовании подобных чувств и лежал вместе с матерью в хрустальном гробу, словно ручная зверушка — вроде барсучонка или небольшого бобра.

Вскоре, однако, митрополит Новгородский Исидор, узнав от приспешников о зрелище мёртвых уродов, осерчал и строго осудил нечестивый соблазн — волосатая девица Анна крещена была по православному обычаю, а стало быть, в согласии с оным должна быть и похоронена. Прослышав о гневе владыки, князь Норушкин поспешил отправить хрустальный гроб с доверенным холопом в свою вотчину, наказав тому во встречных сёлах по базарным дням выставлять Марфу на обозрение за два алтына с подлого люда, полтину с людей торговых и полновесный рубль с дворян и детей боярских. Сам же Фёдор, в согласии с первоначальным намерением, вплотную занялся сватовством и сладил дело так успешно, что уже на Ивана Милостивого венчался в Софии с семнадцатилетней девицей Ольгой Гудок, племянницей боярина Щелканова, который был закадыкой новгородского воеводы и легко добился для молодожёна отсрочки службы вопреки царскому повелению собрать под стяги все рати государевы, чего тринадцать лет уж как не было.