Паси Яаскеляйнен - Дом-Привидение, Ракетно-Фабричная Улица, 1

При виде этого ребёнка сразу вспоминается душещипательная копия «Маленького больного», выполненная голодающим художником. Девочка стоит, как обычно, на своём излюбленном месте в углу, у окна, выходящего на улицу, прижавшись личиком к самому стеклу.

В своих жалких лохмотьях она кажется бесцветной, худой и нескладной; один из гостей как-то договорился до того, что она якобы похожа на кое-как сляпанное огородное пугало, неспособное спугнуть даже слабонервного птенца. Её вишнёвое платье когда-то было красивым, но со временем потеряло цвет и форму и теперь больше походило на серый комок пыльной паутины. И причина была совсем не в том, что его слишком редко или плохо стирали!

С другой стороны к оконному стеклу приникал звеняще-морозный день, который слабое мартовское солнце тщетно пыталось согреть до весенней температуры. Однако тёмные оленьи глаза девочки отражали совсем другую реальность — вообще говоря, девочка просто отсутствовала, хотя физически находилась в комнате.

Всё это ужасало госпожу Янсон, и с каждым днём всё больше. Она прилагала неимоверные усилия к тому, чтобы любить свою бедную племянницу, зная, что больная маленькая девочка особенно нуждается в любви и заботливом понимании. Но, на свою беду, она уже не могла избавиться от страха, который всё чаще охватывал её в присутствии девочки. Ясный день вблизи неё омрачался, превращаясь в тёмные, голодные часы тоскливого ожидания. Но если бы она преодолела этот страх, нагнулась к малышке и, задержав дыхание, прислушалась, то до неё донеслись бы глухие удары сердца, которые гремели, словно бой часов.

— Идём, поешь чего-нибудь, хорошая моя, — позвала её госпожа Янсон из кухни, когда ужин был готов; сегодня она приготовила мясные тефтели с пюре, что ещё пару лет назад было любимым блюдом девочки. Слова, пробившись сквозь звон посуды и стук столовых приборов, добрались до слуха девочки, но не возымели никакого действия.

Женщина устало поцокала языком, подошла к ней и осторожно обняла за плечи. «Как будто вешалку держишь», — горестно подумала она.

Тёплая вязаная кофта, которую госпожа Янсон некоторое время назад накинула на девочку, опять валялась на полу. «Если и дальше так пойдёт, она подхватит воспаление лёгких. Кажется, она даже не понимает, что на дворе зима и стоит ледяной холод. Кажется, ей мерещится жаркий летний день! Бедная, погружённая в себя, несчастная птичка, заплутавшая в своих внутренних мирах, — может, она испуганно бьётся там о твёрдое стекло между действительностью и фантазией, не понимая, что ранит сама себя?» — печально думала госпожа Янсон.

В порыве жалости женщина нежно погладила свою племянницу по волосам, которые за последние месяцы потеряли свой кофейно-коричневый цвет, и даже попыталась обнаружить в её глазах хотя бы искорку ответного участия, просто чтобы найти в себе силы продолжать любить её и заботливо опекать, как и подобает хорошей тёте. Но мутные, как лужицы, глаза ребёнка (когда-то они были небесно-голубыми, припомнила госпожа Янсон, и щёки её задрожали), широко распахнутые, смотрели в далёкую пустоту, а то и ещё дальше, и если они и видели что-то, то уж точно не плачущую женщину или зимний сад, или что-то ещё в этом мире.

Макс, Генри, Альбин и золотоволосая Генриетта во весь опор мчались по Ракетно-фабричной улице.

Они бежали, как дети всегда и всюду бегают в такие летние дни, когда двери школы надолго закрываются и солнце выжигает все краски до неправдоподобного света, так что вся округа становится похожей на яркую счастливую картинку без всяких теней и тёмных пятен.

Генриетта хромает на левую ногу, и ей тем больнее, чем быстрее она пытается бежать. Мальчишки бегут слишком быстро для Генриетты, она не поспевает за ними, и гримаса напряжения не сходит с её лица. Жилистые тонкие ноги мальчишек мелькают так, что их почти не видно, совсем как в глупых мультяшках про чокнутого зайца Банни, которые старый Зундстром крутит по воскресеньям в своём кинотеатре.

Генриетта старается не думать о боли в ноге, но быстрее от этого всё равно не получается. Это так несправедливо. Генриетта хочет догнать мальчишек. Она представляет себе крылатого коня и пытается заставить тело лететь силой своей мысли, как благородный конь Пегас, но глупая её нога не понимает этого и натыкается на каждую неровность дороги!

Генриетта не смеет попросить мальчишек, чтобы они подождали её. Она не хочет привлекать внимание к своей дурацкой ноге, которая так и норовит привязать её к материнскому подолу, как несчастную больную. Если бы всё решал её подлый брат Генри, он бы уже давно прогнал её домой к матери. Она держится в команде только потому, что Альбин, чудесный Альбин, красивый и обаятельный, так распорядился. Но всем известно, что Альбин терпеть не может бесхарактерных тряпок, и Генриетта не хочет рисковать его расположением.

Альбин крутой парень и, конечно, сам никогда не признается, но Генриетта всё же думает, что немного нравится ему, а может, он даже чуть-чуть влюблён в неё. Самой-то Генриетте Альбин очень нравится. Он такой красивый в своей коричневой куртке с блестящими пуговицами, которая делает его похожим на предводителя большого войска, — ему недостаёт только шпаги на поясе. «Какой харизматичный мальчик», — говорят люди, когда видят его, и Генриетта согласна с этим. Хотя вообще-то она не знает точно, что такое харизматичный, но ей кажется, что это обозначает всё великолепное, особенное, достойное восхищения.

Альбин говорит, что Генриетта не должна стесняться своей больной ноги. Он и другим не разрешает дразнить её. Макс однажды попытался, эта жирная свинья Макс, уж кому бы, но только не ему отпускать шуточки насчёт внешности других. Но Альбин сразу дал ему в нос так, что пошла кровь, и после этого уже никто не смел говорить что-нибудь неприятное про больную ногу Генриетты. Кроме Генри, разумеется, но Генри — её брат, и Альбин думает, что братья имеют что-то вроде кровного права мучить своих младших сестёр. В известных границах.

Альбин — самый чудесный мальчик, какого Генриетта только встречала, и она верит, что когда-нибудь даже станет женой Альбина.

Но чтобы стать ею, Генриетта должна беречь его благосклонность. И если Альбин терпеть не может жалких плакс, Генриетта ни в коем случае не будет жалкой плаксой. Она не плакала даже тогда, когда какой-то дурак бросил в неё огромный камень, только потому, что она была одна и случайно забрела на соседнюю улицу Тройного прыжка. Нога долгое время болела так, что Генриетта поначалу боялась, что она почернеет и совсем отпадёт. (Если верить Генри, так конечности, подбитые камнем, всегда чернеют, немеют и под конец совсем отваливаются.) Но и тогда она не плакала. Не хотела вызвать неприязнь Альбина, не хотела погубить свою мечту стать его женой и уж совсем не хотела быть привязанной к маминому подолу, к дому, где пахнет табаком и мрачными раздумьями, уж лучше молча страдать и терпеть.