М. Джеймс - Город гибели

Четверо мужчин несли к берегу на носилках тело Сюзанны, ступая по узкой колее, проложенной тележками сборщиков морских водорослей. Остальные равнодушно брели сзади.

Мадам Левай посмотрела вслед процессии.

— Да, господин маркиз, — сказала она бесстрастно, своим обычным тихим голосом рассудительной старой женщины. — Есть несчастные люди на этой земле. У меня был только один ребенок. Только один. А они даже не похоронят ее в освященной земле!

Ее глаза вдруг наполнились слезами, и короткий ливень прошел по толстым щекам. Мадам Левай плотно укуталась в шаль.

Маркиз слегка наклонился в седле и сказал:

— Это очень печально. Примите мои глубокие соболезнования. Я поговорю с кюре. Вне всяких сомнений, она была безумной, и падение было несчастным случаем. Мийо говорит так определенно. До свидания, мадам.

И он поскакал рысью прочь, думая про себя: «Нужно, чтобы старуху назначили опекуншей тех идиотов и управляющей фермой. Это много лучше, чем заполучить сюда одного из этих Бакаду, вероятно, революционера-республиканца, который развратит мою коммуну».

Господь неисповедим в одаривании людей чувствительностью, а также красотой. Для поэта, естественно, это является неоценимым и бесценным даром. Но политика или же продавца энциклопедий он, однако, украшает так же, как бородавка на носу. К этой второй категории людей мистер Херман, если бы кто-нибудь спросил его об этом, наверняка отнес бы еще и директора банка.

Умение сочувствовать ближнему своему, сопереживать трудностям и заботам почти незнакомых людей, которые рассказывают их тебе, даже иногда чувствовать себя в их коже, в современном обществе, когда у человека достаточно своих забот, является достаточно тяжелой долей. У директора банка, которого должны интересовать прежде всего займы и ипотеки, это не только неуместно, но и является прямым анахронизмом.

Мистер Херман на пеленочной стадии своей банковской карьеры досыта наобщался со своими малосочувствующими начальниками, которые время от времени попросту прочистили ему желудок за его доброе сердце. Несколько синяков на душе и вечное брюзжание своей лучшей половины все же с бегом времени сделали свое.

Мистер Херман стал дисциплинированным. Он научился жить в своей некомфортабельной профессии и выдержал в банке прямо до пенсии. Он никогда не собирался стать кассиром, да и вообще в юности ему и не снилось, что судьба забросит его на всю жизнь в банк.

Он вел свое происхождение от винодельческого рода. Его немецкие предки примерно сто лет тому назад поселились в Баросса Вэлли. Семья Херманов вместе с другими немцами укрылась здесь от своей немецкой власти, которая на родине преследовала их за их религиозные убеждения. Они ели немецкую еду, пели немецкие песни и женились только между собой.

Из долины родного Рейна они привезли с собой лозу и высадили ее по солнечным склонам Баросса Вэлли. Осенью они давили из зеленого винограда сок, который потом у них в бочках, уложенных в глубокие подвалы, превращался в рубиново-красное вино. А эти старые, добрые немецкие праздники — сколько их наотмечали! Прадед Херман и дед Херман не умели говорить ни словечка по-английски, но виноградарями были знаменитыми.

Отец Херман, однако, как-то не пошел по семейной стезе. Он, правда, начал хозяйствовать, когда обосновался в усадьбе своих предков, но в стиле Омара Хайяма. С пятого на десятое. Он так посасывал винцо из своих бочек в собственное брюхо, что его порядочные предки-лютеране только и вертелись в своих могилах. Его пытались привести в чувство и его собратья, но напрасно. Пока в один прекрасный день его, упившегося насмерть, не вынесли ногами вперед. После него остались заброшенные виноградники и сумма долгов, выведенная с немецкой точностью.

Чувствительный сынок страдал за медленно, но надежно спивающегося отца, но в равной степени не мог ему ни помочь, ни понять его.

Какой-то дядя после смерти отца помог ему устроиться в банке. Он пошел туда без радости, но ничего другого нельзя было сделать. Дядя делал все, что мог, а молодой Херман был ему обязан.

Но он любил виноград, и запах свежевскопанной земли из него не смогли вышибить даже потоки сухих цифр, которые заливали его в конторе. Целых сорок пять лет службы он ходил ежедневно на работу как на каторгу. А вечером возвращался в свой сад, который он обрабатывал после работы как счастливчик, которого на этот раз помиловали. Его сады всегда были произведениями искусства, и у него разрывалось сердце, когда приходилось их бросать. Но как только его переводили в другое место, первое, что делал мистер Херман, — была закладка нового сада. Виноградную лозу он выращивал на самых неподходящих почвах и в самом неподходящем климате.

Тот день, когда ему доверили самостоятельный филиал, был для него праздником. И хотя на данный момент для него это не значило ничего, кроме одной комнаты в новом окраинном районе Аделаиды, мир предстал перед ним совсем в ином свете.

— Наконец-то, — заявил он дома своей жене, которую он привел с собой из Баросса Вэлли, — наконец я могу пустить корни. Это будет мой последний садик.

Жена ему на это ответила:

— Первая или последняя — я никакой разницы в этом не вижу. Знаешь, Херман, я уже даже думала о том, что если бы я тебя вот так по плечи закопала в землю и на вечер полила, то к утру у тебя уши уже начали бы давать побеги.

Супруга обращалась к нему по фамилии, потому что при крещении ему дали имя Адольф. Сколько он претерпел неприятностей во время войны из-за этого имени! Когда ему приходилось называть его, то он отчетливо ощущал, о чем думают все окружающие.

Херман руководил уже своим филиалом десять лет, когда его один раз вызвали в правление. Развивающаяся провинция, имеющая собственные средства, имеет города, а в городах банки. Управляющий знал Хермана. Немного отстраненно он приветствовал его из-за своего гигантского стола.

Херман уже по выражению лица и обхождению понял, что у того что-то лежит на сердце. Уж слишком сердечно он потрясал его руку. Да и в глаза как-то не смотрел. Херман подумал: «Бедняга, видимо, ему надо сообщить мне что-то неприятное. Как это он после стольких лет службы еще может обращать внимание на неприятности…» Из-за сочувствия к заботам начальства он даже не подумал, что эта неприятность могла касаться как раз его особы.

— Уж, пожалуй, наверняка лет пять, как мы не встречались, — заявил управляющий.

Херман задумался. В отношении цифр он был весьма точен, даже когда знал о слабости человеческого сердца и умел сочувствовать этому.

— Четыре года и семь месяцев, точно двадцать третьего числа. Мы вместе были на Пасху.