Яцек Дукай - Иные песни

Один из героев второго плана, нимрод Ихмет Зайдар, одновременно приверженец ислама и человек, чтящий зороастрийские ритуалы. Принимая во внимание зороастрийскую концепцию Добра и Зла как равных по силе начал, это вычерчивает довольно специфический рисунок такого ислама.

Да и арабы мира «Иных песен» не выплескиваются из Аравии в непобедимом походе по тогдашнему миру: границы керографии таковы, что народы всегда зажаты эманациями личностей кратист и кратистосов; завоевание здесь равняется пере-формированию народов.

Второй пример касается Гердона, одного из материков в мире «Иных песен». Внимательный читатель, несомненно, не мог не заметить, что Гердон этого мира соответствует Америке мира нашего. Сам автор, комментируя в переписке с переводчиком выбор названия, указывает лишь на схожесть принципов поименования нового материка в обоих-двух мирах: по имени первоописателя. Однако встречающиеся в тексте частности позволили бы, пожалуй, при желании, выстроить разветвленную историко-культурную концепцию, где сплелись бы и характер кристианства гердонцев (с подчеркнуто протестантской этикой и экономикой), и установившийся там политический строй кратиста Анексегироса, и принципы «гердонского письма», и сами библейские корни названия (в Библии упомянут Херув-Аддон, город в Вавилонии; иудеи, во время вавилонского плена переселенные в этот город, после возвращения на родину не смогли привести доказательств о своей принадлежности к народу Израиля). Все вместе это дает образ затерянной, заброшенной земли с привкусом «народа невозвращенцев».

Эта внутренняя усложненность — и романа, и мира, в нем описанного, — важный элемент книги. Более того, сложность, насыщенность текстов концепциями, которых другому автору хватило бы на несколько тетралогий, — фирменный знак Я. Дукая.

Сам он, осмысливая свои отношения с выстраиваемыми сюжетами, пишет так: « Я не властвую над фабулой, я весьма далек от идеала той хрустальной простоты, с которой классические повествования умеют показывать вещи наиболее сложно. Мои герои не выглядят достаточно правдиво; даже когда достигают сиюминутной искренности, тут же снова впадают в схемы поп-культуры. Я не умею передать впечатление свободного разговора из „real life“ в литературном диалоге; легче сбежать в кинематографический онлайн. И все еще язык в большей степени владеет мной, нежели я — языком: околдовывает меня звучанием слова, фразы, предложения, и я ему уступаю; а ведь это я должен околдовывать звучание. Я не умею наперед равномерно распределить повествовательное напряжение в длинных кусках — это производная от моих проблем с вечно разрастающимся текстом: фрагменты, что я пишу с мыслью о значительно меньшем объеме, увы, не укладываются в необходимую форму, появляется диссонанс, ритм оказывается сломан ».

А отсюда полшага до следующего момента, который следовало бы оговорить отдельно: до проблемы языка.

Слова нам врут.

Язык обещает запечатлеть реальность во всей ее полноте, но предлагает — всегда — лишь ракурс. Ракурс, зависящий от правил, принятых говорящими. Проблема достоверности неизбежно оборачивается проблемой значимости.

Но это не отменяет положения, что мир для нас — лишь его описание. Чего нельзя назвать, того для нас не существует. И нам приходится говорить, и приходится пытаться понять, перетолковать, перевести Другого на наш собственный язык и наше собственное восприятие. Восприятие, которое никогда не совпадает с восприятием другого.

« Не только отдельные виды, но и всякий человек обладает своим собственным Umwelt’ом… не существует двух идентичных Umwelt’ов, это невозможно и в теории, и на практике. Даже если вы представители одного и того же вида живых существ, выстроенных на генетическом коде (либо его соответствии), идентичном до последнего бита, даже тогда ваши способы познания действительности отличаются. Иной опыт сформировал ваши привычки, вашу личность, понятийную сетку, и совсем на другое обращаете вы внимание, по-другому оцениваете одинаковую информацию… Разница коренится и в самих материальных инструментах познания мира: вы родились одинаково устроенными, однако ты повредил себе перепонку в левом ухе, а он носит очки минус четыре диоптрии. Живете вы в разных Umwelt’ах …»

Поэтому проблема описания с необходимостью порождает и проблему перевода. С языка на язык, но и из сознания одного человека — в сознание другого.

Проблему взаимодействия автора и читателя.

За Я. Дукаем давно и прочно закрепилась слава писателя сложного, не чурающегося языковых экспериментов. Да что там: «несложный текст Дукая» — это на сегодняшний день несомненный оксюморон. Более того, экспериментальность, усложненность языка — черта для текстов Я. Дукая родовая: менялась разве что степень их сложности и — с ростом литературного мастерства автора — изящество, с которым он реализовывал поставленные задачи.

И каждый создаваемый автором мир — говорит своим голосом.

Язык, который выбирает Дукай, всегда сродственен миру, который он описывает. «Ксаврас Выжрын» вовсю использует образность телевизионного репортажа. «Сердце Мрака» наполнено, как и описываемый в нем мир, мрачно-барочными сплетениями. «Воронок», в ритме детской сказки выстраивающий мрачные реалии сказочно-альтернативной Польши начала восьмидесятых, сверкает броской яркостью неологизмов. «Глаз чудовища» удачно оперирует образностью раннего Ст. Лема и научной фантастики «золотого века». Для монументального «Льда» автор вообще создает специфический язык — архаизированный и русифицированный польский (поскольку Польша в мире романа — остается к середине двадцатых годов ХХ века территорией Российской империи, заключенной в остановившееся время Льда).

В последнем на сегодняшний день опубликованном своем произведении — рассказе «Portret nietoty» — Я. Дукай последовательно создает образ мира, где нормальному человеку доступны не пять, а шесть чувств; и именно это шестое чувство мучительно пытается описать (и освоить) главная героиня рассказа — описать, опираясь на косвенные сведения, на литературную традицию того мира, поскольку сама она глуха от рождения к проявлениям этого шестого чувства.

Не является исключением и роман «Иные песни».

По сути, как и для «Льда», Дукай создает специфический язык (или уж — специфическую терминосистему). Язык этот вырастает из древнегреческого, играя с нашими ожиданиями, выворачивая наизнанку знакомые понятия и активно производя понятия новые, насыщая текст авторскими неологизмами.

Подобное буйство словоформ — то, с чем и у читателя, и у переводчика неизбежно возникают проблемы. Читателю же русскоязычному, боюсь, могло оказаться тяжело вдвойне: все же уровень языкового доверия к автору, что пишет на твоем языке, по умолчанию выше, нежели к переводам с языка чужого.