Яцек Дукай - Иные песни

— Когда атакуем?

— Когда я буду уверена в победе.

— Он сильнее?

— Это возможно. Но проблема в том, что, как бы мы ни маневрировали, сколько бы гиппирои я ни выставила и насколько великий стратегос бы их ни вел — в космосе, на небе я не смогу в одиночку окружить адинатосов, чтобы те не сумели бежать из-под моей морфы. Их нужно зажать как минимум с четырех сторон.

— Если бы я…

— Если сбегут из-под человеческого антоса, ничего не сделаешь. Возможно, твой единственный шанс — это удар, который ты нанесешь под Формой жизни и смерти, хрупкого тела и драгоценной крови.

— Тогда что?

— Такова была вторая цель Шулимы: осторожно проверить готовность других кратистосов к участию в наступлении против адинатосов. Ты ведь понимаешь, насколько тяжела и рискованна эта миссия. Они воспримут Шулиму всерьез, только зная, от кого она пришла, кто она такова; а когда узнают, то убьют ее, прежде чем она успеет сказать хоть что-то.

— Стало быть, больших успехов она не достигла.

— Ты должен понять природу ситуации. Это — гордиев узел, который ни один Александр не разрубит. Кратистосу, покинувшему Землю, после возвращения снова придется сражаться за каждый пус кероса, схваченный коронами соседей в тот же миг, как исчезнет его корона. Короли и народы в его землях падут жертвой соседних владык и цивилизаций. Тут невозможна даже мысль о каких-то там договорах, клятвах, перемириях — таково естественное состояние вещей. Смотри, как вода стекает вниз и наполняет пустое углубление; так и сила восполняет всякий недостаток силы — то есть слабость. Ни один кратистос не отправится добровольно в Изгнание только потому, что звезды слегка изменили свой путь по небу.

— Но если бы она сказала хоть кому-то из них, как ситуация выглядит на самом деле… Сказала ли она хоть кому-нибудь?

— Я запретила ей раскрывать свою личность. И как же ситуация выглядит на самом деле, мой Иероним?

— Форма человека может оказаться уничтожена. И не будет больше людей — только одна большая какоморфия.

— И они должны бы этим обеспокоиться?

— Не смейся! Ты ведь обеспокоилась.

— За этот крик ты заплатишь мне кровью. Ох. Обеспокоилась ли я? Они вторглись в мою корону. Я обороняюсь. А значит — да, я обеспокоилась.

Кровь расплывается в хрустально-чистом гидоре озерца тяжелым, мясистым облачком багрянца, будто некий живой организм выедает внутренности Воды. Красные шупальца чудовища достигают жар-рыбок, а поскольку Госпожа молчит — краснота догоняет и проглатывает некоторых из них.

— Для начала у тебя есть Король Бурь, — говорит господин Бербелек, сумев вздохнуть.

— Для начала.

— И, возможно, Урвальд из Земли Гаудата.

— Возможно.

— Шулима, наверное, установила какие-то контакты. Я знаю, что она говорила с Чернокнижником.

— Ты все еще не думаешь как стратегос. Скажем, неким чудом я соберу тех нескольких кратистосов, и мы вместе вдавим адинатосов в керос. Что увидят остальные кратистосы?

— Лунная Ведьма во главе сильного союза. Да, ты права, Седьмая Война кратистосов.

— Я ведь говорила тебе: гордиев узел.

— Тогда чего же мы ждем?

— Случая. Исключительного мгновения, неожиданного для всех стечения обстоятельств. Когда живешь тысячи лет, начинаешь ждать нежданного; в конце концов необходимый шанс придет к тебе по собственной воле и опустит голову тебе на колени. Нужно лишь терпеливо ждать.

— Ты говоришь о десятках лет.

— Да.

— Может, и о сотнях.

— Да.

— Видимо, я знаю, какова третья цель Шулимы: искать дальше, искать моих преемников.

— Иероним, Иероним.

— Вы столь отвратительно терпеливы, готовите оружие, не зная — придется ли вообще его применять, именно это или только пятое по счету, десятое, сотое, главное, чтобы было под рукой хоть какое-то, когда шанс предоставится; а тем временем натачивать его и чистить, чтобы не заржавело. А если я не захочу ждать? Ты меня здесь пленишь? Что? Соврала бы — и я бы тебе поверил. Можешь получить стратегоса, а можешь — послушного пса, но не обоих в единой Форме. Так на что ты рассчитываешь? О, без сомнения она — твое дитя, Мать Жестокая, отражение гораздо слабее, но точное. Я знаю вас. Я познал вас.

Ее кожа при прикосновении удивительно холодна; это нормальная температура человеческого тела, но на Луне удивляет, будто горячий лед.

— Подними голову. Взгляни вверх, разве тоска не стискивает тебе сердце при одном только виде? Ох, но ты ведь знал, что придется заплатить за каждый миг гордости.

Яростный осьминог крови атакует пирорыб, красная тварь мутит озерцо, эта вода уже не чистая, кровь стратегоса принимает в кружении антоса облик предсказания — и чей же это антос, кому предсказывает, к чему эта жертва?..

— А теперь иди, иди уже, потеряйся в Лабиринте.

Он идет.

Поскольку ритуал — сильнейшая из Форм, площадь была треугольной. Бестий выпускали с севера, танцоры ждали под южной стеной. Их натертые горячими маслами тела блестели в сверкании вечномакины, возводящей этот квартал Лабиринта. Господин Бербелек остановился на миг на второй террасе, под красными аэрозами сада, проплывающего как раз над площадью. Публика свистела и хлопала, когда танцоры перескакивали над тварями и перестраивались в новые фигуры, прежде чем твари успевали разогнаться снова. Играла музыка. Господин Бербелек нервно почесывал шрам на шее; прикосновение кируфы, даже сделанной из мягчайшего земного шелка и не застегнутой, раздражало распаленную кожу. Продавец жарблинов отступил с дороги, едва перехватив его взгляд. Господин Бербелек двигался в облаке холодного гнева; бездомные псы, о которых он даже не успевал подумать, чтобы отогнать их пинком, убегали, скуля, будто их уже пнули.

На третьей террасе шли танцы другого рода, хотя и под ту же музыку. Здесь он тоже остановился на миг, не знал этих па, не знал этого ритма. Лунные обычаи сохраняли в себе нечто из той естественной дикости и жестокости, что предшествовала временам цивилизации и кратистосов и от которой никогда не очистить до конца Форму человека. В тени, под деревьями, продавцы разливали в эфирные кубки горящее вино. Тут же, на мягкой траве и теплой земле, танцевали босиком под мелодии флейт, барабанов и кифар. Некое торжество, свадьба, рождение, молитва Госпоже, праздник плодородия? Иероним не сумел понять, был здесь чужаком. Светловолосая лунница в непривычно короткой юбке, открывающей голени почти до половины, подтанцевала к господину Бербелеку, слегка присела перед ним, понимающе улыбаясь, и потянула его меж прочими танцорами. Было это так неожиданно и так противу его нынешней морфы, что в необдуманном движении он вскинул руку для удара; с усилием сдержался. Женщина показала ему движения, повела под музыку, в какой-то степени даже навязала ему свою Форму — так, что он даже ответил сухой улыбкой на ее усмешку. Они расходились с другими танцорами. Лунница смотрела на него с возбуждающим бесстыдством — широко открытые, не моргающие глаза и таинственная улыбка. Через некоторое время он перестал считать шаги и отмерять в голове ритм. Вокруг ее левого соска кружил эфирный персний, соприкасаясь с белым шелком кируфы, украшение издавало протяжный свист, и в материале тогда возникала волна невидимых искр, еще сильнее дразнящих кожу господина Бербелека.