Ирина Скидневская - Самая страшная книга 2014

— Марина, не так быстро! У нее же болят ноги…

Ларина сестра — это она, она, черная — ухмыляется и дергает шарф, а Валентина Федоровна говорит, с невероятным усилием повернув голову:

— Береги себя, Ларочка, — И у нее такое доброе лицо…

Лара проснулась от слез. Два сорок пять. Два сорок пять.

Она сняла телефонную трубку, набрала 02.

— Дежурная часть.

— Я хочу дать показания об убийстве женщины на проспекте Ленина.

…Следствие, суд — это надолго. Пусть. Главное, что она все записала на диктофон, купленный для диалектологической практики в университете. Она иногда смотрит эти дурацкие детективы. И надо сказать деду-астматику: если что, пусть стучит в стенку, она услышит.

Кто-то скребся во входную дверь. Лара переборола желание посмотреть в глазок и рывком открыла.

На пороге стоял грязный черный кот. Лара наклонилась и взяла его на руки.

В рассказе использованы цитаты из произведений А. Блока, Б. Пастернака, В. Высоцкого У. Шекспира, Н. Поляковой, Рильке, К. Космодеева.

В тысяча девятьсот девяносто пятом друзья настоятельно советовали мне сменить обстановку. Посещали меня они нечасто: у всех свои дела и семьи. А я, похоже, внушал серьезные опасения. Я тогда был немного не в себе. Воспоминания сохранились сумрачные и нечеткие, наверное, оттого, что почти все время я просиживал в темной прокуренной квартире. Я тогда развелся с женой и никак не мог… вернуться в колею… Короче, сидел дома, пялился в черно-белый телек, иногда выходил и шатался от пивной до рюмочной. Из редакции меня, наверное, уволили, трудовую я не забрал. Когда денег не стало даже на сигареты, сел на электричку и зайцем доехал до восемьсот седьмого километра. Ко мне, кажется, и контролер не подошел.

— Андрей, — просто сказала мама, когда встретила меня во дворе. Она была бледная, какая-то не проснувшаяся. Из запахнутого халата выглядывал воротник белой ночной рубашки, полы халата касались земли. Была середина марта. Зачем мама вышла во двор в домашнем халате? Я подошел к ней, и мы обнялись. Тогда только я почувствовал, наконец, что солнце греет по-весеннему. Потом я узнал, что мама болеет и редко встает с постели.

Все-таки я пришелся к месту. В доме жили три женщины — мама, бабушка и двоюродная сестра чуть старше меня, миловидная и добрая, но полоумная. Двум пожилым дамам и одной дурочке трудно вести даже нехитрое хозяйство и следить за домом. Дом выстроил мой отец, хотел создать родовое гнездо. Это была его мечта — крепкая большая семья, постоянно разрастающаяся генеалогическими ветвями, но помнящая свои корни. О собственных родителях он, правда, не распространялся. Вообще о прошлом отца мы знали мало. Москвич, инженер-производственник, партийный — и все. Я не знаю причин, по которым отец решил пере браться из Москвы в Казань и помог двум полячкам (матери и дочке), попавшим в затруднительное положение, взяв их с собой. Позже он женился на младшей из них, девятнадцатилетней Анечке. Предполагалось, что Казань станет временной остановкой: бабушка желала вернуться на родину. Но отец решил, что место его новой семьи здесь. Осенью пятьдесят пятого он выбил землю для строительства и заложил фундамент.

Не успел я переодеться, позвали обедать. Все три женщины были взволнованы. Даже бабушка, всегда такая бесстрастная, выглядела довольной. Марина, моя двоюродная сестра, не поднимала глаз от тарелки, но улыбалась во весь рот и краснела, словно девчонка.

Я хотел поселиться в своей прежней комнате с не большим квадратным окном и наклонной стеной. Но помешала протекающая крыша. В итоге я разместился в бывшем кабинете отца. Впрочем, от изначального вида не осталось и следа. Письменный стол оказался задвинут в угол. Все технические и марксистские книги, чертежи и записи гнили на чердаке. Наверняка там же можно найти старые фотографии с торжественных открытий заводов, которые висели раньше в деревянных рамках на стенах. Уж не знаю, любила ли моя мама своего мужа, отношения их всегда оставались прохладными. Мама была покорной супругой, никогда не слышал, чтобы они бранились. Зато ссор матери и бабушки я мальчишкой наслушался вдоволь. Мне кажется, бабушка по-настоящему ненавидела моего отца. Не знаю, почему она отдала за него свою дочь. Видимо, считала, что нет иного выхода. Бабушка часто мне рассказывала о тех временах, когда они с моей матерью оказались отрезаны от родных и лишены как средств к существованию, так и возможности вернуться на родину. Бабушка так и не смогла восстановить связь со своей семьей. В этом она винила моего отца. Неудивительно, что в доме осталось мало его портретов. Впрочем, остался сам дом — наиболее упрямое напоминание.

Разбирая сумку с вещами, я планировал, чем займусь. Прежде всего, нужно осмотреть крышу. Есть ли смысл латать прорехи, или пора крыть наново. В любом случае, нужен толь, мастика… Хорошо бы вообще покрыть черепицей, как у соседей, но это же кучу денег стоит, наверное. Как у нас сейчас с деньгами, даже неудобно спрашивать. Бабушка и мама преподавали в сельской школе немецкий язык, но сейчас, насколько я понимаю, обе вышли на пенсию. Похоже, надо еще поискать какую-нибудь подработку.

Во дворе увидел Марину, она тяжело дышала, надувая красные полные щеки, и смахивала пот с лица. Я поглядел на топор в ее руке, на пару поленьев, которые она успела расколоть.

— Давай помогу, — сказал я, подходя ближе. Марина улыбнулась и, потупив глаза, отдала топор. Молча ушла. Я принялся колоть, с непривычки сорвал кожу на ладони. При отце дрова заготавливали на пару лет вперед, причем с осени. Отец умер тринадцать лет назад, и что я сделал, чтобы занять его место во главе семьи? Уехал поступать на журфак, учился, работал, женился… Неужели я тоже думал начать все с чистого листа? Может быть, нужно было привезти жену сюда? Может, это что-нибудь изменило бы. Да нет, вот если бы были дети…

День прошел в хлопотах.

После ужина я забрел в кабинет к бабушке. Здесь царил сумрачный и тяжеловесный порядок. Значительную часть вещей, вывезенных из московской квартиры, составляли книги. Внушительная библиотека кирпичной кладкой покрывала стены просторного кабинета. На столе стояла большая электрическая лампа, в ее густом желтоватом освещении красовались аккуратно расставленные письменные принадлежности. Посреди стола лежал единственный лист бумаги — чистый.

— Андрей, это ты? — Бабушка вошла в кабинет и остановилась в дверях.