Ирина Скидневская - Самая страшная книга 2014

Он повернулся к толпе, но забыл слова. Туман сковал движения и звуки. Сотни глаз теперь смотрели на него. Одни со страхом, другие с надеждой. Кто с недоверием, кто с ненавистью. У Николая затряслись коленки. Так бывало и раньше, он был тогда мальчиком, в церкви, перед попом, когда надо было прочитать молитву. Вокруг много людей, и все смотрят. Все оценивают, надеются, верят, завидуют, злорадствуют. Ждут.

Вдруг у края толпы возникло движение. Расталкивая локтями собравшихся, к Николаю направлялись поручик и пятеро солдат. Их мушкеты пробирались сквозь толпу, как мачты корабля через взволнованное море. По толпе прошел ропот — «Самозванец».

— А ну расступись! — скомандовал обер-офицер.

Толпа бесшумно освободила место для выстрела. За Николаем кто-то, спотыкаясь, кинулся в сторону.

— Товсь!

Пятеро солдат вскинули мушкеты.

— Пли!

Четыре сизых облачка поднялось над стрелявшими, лишь один мушкет дал осечку.

Черно-синий труп поднялся и спустил с кровати ноги. По его блестящему от гнилостных выделений лицу бежала частая дрожь — словно разложившиеся черты были покрыты тончайшей органзой. Глаза закрывались и открывались, губы кривились в ухмылке.

Это двигались не только лицевые мускулы — черви и сороконожки без устали скользили из раны в рану.

— Тебя не смущает моя, — произнес Торквемада по-русски и закончил на латыни, — nuditas virtualis? [11] Невинная нагость (лат.).

— И в устах дьявола смешаются языки… — прошептал старовер.

— С какой гоецией [12] Магия, колдовство (лат.). ты явился ко мне, старик?

— С верою в Господа истинного и животворящего, верою в царствие Его, которому несть конца…

Тот, в чьих стеклянных глазах навсегда поселилось пламя гудящих костров, встал, неприятно смеясь.

— Vana rumoris [13] Пустая болтовня (лат.). . Ты испытываешь ко мне отвращение, старик. Твой голос сочится им, твои смешные молитвы полны им. А я к тебе — нет. Знаешь почему? Нет? Отвращение к врагу помешает сожрать его.

И снова резкий пустой смех — так клацают двери старого склепа. На иглах гнилых зубов скрипела земля.

Старец шагнул ближе к окну, к свету, поднял левую руку с пропущенной между средним и безымянным пальцами лестовкой, побежал большим пальцем по бобочкам четок: лапосткам, передвижкам…

Губы старообрядца зашевелились.

Он прочитал «Отче наш» и начал «Богородице Дево», когда Торквемада нанес ответный удар.

От мощи заклинания колыхнулся воздух, в комнате стало темнее. На улице заржали кони.

Ветхой закашлял кровью, но читать не перестал. Лестовка — духовный меч, символ непрестанной молитвы — двигалась в узловатых пальцах.

Инквизитор зашипел.

Старец трижды прочитал «Господи, помилуй» и двинул передвижку:

— Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

Кровь скапливалась в седой бороде, капала на пол.

— Haeretica pessimi et notirii! [14] На вечное заточение (лат.). — крикнул мертвец. Он пытался приблизиться к старцу, но не мог.

Со стен повеяло холодом, леденящий мороз защипал щеки, брызнули влагой глаза, захрустела в носу кровь. Старец качался в струях ледяного воздуха.

— Как рассеивается дым, Ты рассей их; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия…

Температура падала, красные сосульки ломались в бороде старика, но тот продолжал отчитку.

— Днесь сражайся со блаженных ангелов воинством в битве Господней, как бился против князя гордыни Люцифера и ангелов его отступников, и не одолели, и нет им боле места на небе…

Инквизитор кричал на латыни, на испанском, на французском, на арабском, его страшное тело окутывал белесый дымок. Свет бился с тенями, мрак пожирал лучи солнца.

— Воззрите на Крест Господень, бегите, тьмы врагов!

Холод. Жар. Слепота. Прозрение.

— И вопль мой да придет к Тебе!

Притянутый демоном вселенский холод сделался видимым, обрел форму текущего киселя, клубящегося морока.

А потом вмешались мушкетные выстрелы. Стреляли с улицы. Заиндевевшее стекло пошло сеточкой трещин. Ввалившееся лицо испанца на секунду обратилось в сторону окна, нечто близкое к удивлению отразилось на нем.

Одна из пуль угодила в горло, вырвав кусок серой плоти. В разорванной гортани копошились насекомые. Вторая пуля ударила над глазом — широко открытым, неживым, отекшим ненавистью. Еще две попали в грудь.

Спальня заискрилась снежинками, а затем все сделалось ослепительно белым. Усиливающийся хруст, скрипучее крещендо перешло в тихий скулящий вой.

Выл Торквемада.

Лестовка в трясущемся кулаке старца истекала кровью. Старообрядец упал на колени и последним усилием воли сфокусировал на живом мертвеце святой молитвенный луч.

— Изыди из жидовского тела, тварь! — закричал Ветхой.

Глаза «молота еретиков» брызнули землей, ужасные корчи вывернули конечности — и злой дух покинул мертвое тело.

В воцарившейся тишине щелкали бобочки лестовки.

— Благодарим тя, поем, славим и величаем крепкую, и великолепную силу державы власти твоей, Господи Боже Отче Вседержителю: тако премногих ради твоих неисчетных щедрот и человеколюбнаго твоего милосердия, изволил еси избавити…

Когда старик шепотом дочитал молитву благодарности об изгнании беса, в комнату ворвалась стража. Двое солдат волокли под локти Николая. Кафтан на самозванце был разодран, накладная борода — сорвана, лишь пара жалких клочков прилипли к одежде. Последним, дрожа всем телом, в комнату проник бледный губернатор. Он кутался в халат и тяжело дышал. Лоб пришедшего в себя Миниха был покрыт испариной.

Труп испанца попытались вынести, но он разваливался на куски. Кое-кто из солдат не совладал с желудком.

— Сожгите его. Заверните в тряпье и сожгите, — сказал Миних, отступая в коридор. Он знал, что больше не проведет в этой спальне — в этом доме! — ни одной лишней минуты.

— Помогите старику! — бился в хватке Николай. — Вы разве не видите…

— Посмотрите старика! — приказал Миних. — А этого пустите!

— Помер, — сообщил поручик, склонившись над старцем и косясь на пропитанную кровью лестовку.

Вдруг на лице губернатора появилась тень страха.

— Кто-нибудь видел монаха? — слабым голосом спросил Миних — Ученика… Если он был учеником…

Неспокойный выдался денек, плотный, галдящий, крикливый, слегка сумасшедший. Яко пустой дом наполнился прознавшими про местечко для ночлега беспризорниками — пристани и выстроенные единой стеной набережные наводнил шумный люд.

Гулять да праздновать стал народ.

Ведаете, как разуметь, что давеча все худо было — когда слишком сильно радуются, гуляют вовсю, аж глаза лопни. Мол, легко живем, сладко пьем! Эх… Костры догорели, крики стихли, тела сняли с колес, кровь смыли с камней, колья выкорчевали с дорог, покойников предали земле, живых вручили провидению. И очи отворотили, будто и не было ничего, всех оных дикостей, жути энтой.