Олег Мизгулин - Морок

— Уж одно, слава тебе Господи, до могилок не добралися. — Продолжала вещать рассказчица. — Может, побоялися… Хотя, ноне, кто чего боится. Ну, и на том спасибо!

А кладбище то, и не заприметить сразу, поросло густой травой. Многие кресты попадали. А те, что стоят, к земле нагнулись. Одна наша могилка приметная. А что же… Я кажный год хожу, поправляю… Детушки там мои, сыновья, стало быть, лежат. Семи годов не было, как Макарушка застудил лёгкие и за две недели сгорел, болезный. Не помогли, ни травы, ни знахарки… Прибрал бог. А следом, прибрал и второго. Одноутробные они у меня были. Как счичас называют, — близнецы. Второй-то, Стёпа, ничем не хворал, да ушёл вслед за первым. Тосковал, больно. И сорок дней не минуло, как ушёл вслед…

Старушка, глубоко дохнув, чуть прервалась, потирая переносицу. Затем подняла, застелённые слезой, глаза.

— Так и похоронили их в одной могилке. Раз уж порознь жить не смогли, стал быть, и покоиться им вместе. Тихон, мужик-то мой, горевал недолго: «На всё, воля божья, Палаша! Чай, не старые с тобой. Зароним семя, нарожаем ещё стольких». Но не к ушам господним слова были его. Тем же летом, окрысился Гитлер войной, и моего со всеми угнали на фронт. Там и сгинул без вестях. Во-от… А нас, баб, эвка. куирвали, тьфу ты, слово, какое…

— Эвакуировали. — Поправил Ваня.

— Вот, вот. Услали, вобчем, трудиться на заводы. И обчежитие при городе дали. С техних пор, городская я и есть. Малосемейку, потомоче дали… Счичас, погодьте…

Старушка полезла рукой в корзину, извлекая на свет пригоршню ярких карамелек.

— Пожалте, сынки! Не побрезгуйте, Христа ради! — В руках у каждого появились «гостинцы». — Помяните моих детиночек! Стёпу и Макарку…

— Спасибо, мать! Помянем… — Вадим ссыпал конфеты в карман ветровки. — Вот только, как ты тут одна ходишь. Тайга, всё-таки, заблудится недолга.

— Эх, сынок! Околостные тропки, хоженые мною уж сколько раз… Счичас ишь годы не те, а бывало, с Тихоном такие версты накручивали, вам молодым и не снилось. Эть я в городе могу осрамится. Спутать лева с права. А здесь я родилась, здесь девчонкою по грибочки бегала. Здеся большея моя жизнь осталась…

— А вам не страшно ходить одной, бабушка? — Спросила Люся. — Тут ведь зверей много хищных.

— Зверь-то?! Зверь, он, доченька, сам на человека не кидатся. Летом, он на брюхо сыт, и не шибко опасен, коли с умом все случаи понимать. Вот вожатый ваш, — она кивнула на Вадима, — он, поди, всё про зверя знает…

Зорин согласительно качнул подбородком.

— А коль, человек не охотник, — словоохотливая женщина с пониманием глянула за плечо Вадиму, — то и зверя-то, он не увидит.

— Это почему? — Поинтересовался Ваня.

— Да потому, сынок, что человек по лесу и пахнет сильнее, и шумит шибче всех. Животина его за версту опознаёт. И уходит себе по добру…

Бабушка рассмеялась трескучим свистящим голоском.

— Такой уж лес. Где шумнуло, там и в нору влез.

И с этим Вадим был согласен. Пошёл на охоту, учитывай всё: и направление ветра, и аккуратность своих шагов. Ухо диких животных считывает до нескольких сот разных звуковых частот. И любой звук — своя информация. Например, лисы способны слышать писк мышей под глубоким настом снега. Это сигнал к броску. Треснувший сучок в глубине чащи, напротив, сигнал опасности. Про звериный нос говорить излишне. Ходить на зверя по ветру — пустая трата времени. Какой бы ты свежечистый, да после баньки не был, для животного ты — гремучая смесь запахов, и ветер здесь твой враг, а не друг.

— А лиходеев, поди, чай, в городе больше встречала. Плохому человеку на кой в лесу быть? — Продолжала рассуждать женщина. — Кривому человеку лес — могила. Ему ведь надоть, где житиё слаще и лучше.

Была определённая логика в её словах. Убежать от цивилизации, от тёплого унитаза в лесную глушь, может только человек «не от мира сего», а правильней сказать, сделавший переоценку ценностей. А что касаемо лихих людей… Их здесь хватало всегда. Только притягивало эту «кривоту» нечто иное. Жажда авантюризма, золотой прииск, а главное, — свобода от морали и всякого закона. Тайга была всегда пристанищем беглых каторжан и живорезов. Пристанищем, но не домом.

— Вот вас, сподобилось встретить, слава Господу… Побалакала с вами по стариковски и уже отрада… А вы сами-то, не далеко забрались? Не заплутаете?

Яркий солнечный свет высвечивал самые глубокие морщины на лице бабы Пелагеи.

— Да нет, мать. Не думаю… — Вадим оправил ремень на плече. — Я эти места тоже хорошо знаю. Дед мой, ныне покойный, с детства меня по тайге таскал. А его батька в своё время учил. Так что… Здесь, тоже можно сказать, моя жизнь…

— Э-вона как… Отдыхаете. А чё ж, дело хорошее. Места тут красивые, сытные. И ягоды вдоволь. И грибы, и рыбка в воде. Тайга летом накормит. — Баба Пелагея вновь с уважением взглянула на ружьё Вадима. — Дело хорошее… А потом, стал быть, на Млачное пойдёте?

Проницательность бабульки несколько озадачила Вадима.

— Да-а… А откуда…

— Знаю, милок! — Перебила та. — Чай, не первые вы туда ходите. Озеро красивое, доброе. Вот только, не всегда турист чистоту блюдёт.

Она вздохнула, переминаясь с ноги на ногу, а потом вдруг спросила:

— А скажи, мой хороший, чай, через Заячьи Камни, пойдёшь? По нижегорью? Такмо, короче…

— Да, мать, через Камни. — Усмехнулся Зорин. Бабулька неплохо разбиралась в местности. Факт.

— Я так тебе скажу, родимый. От Заячьих, как выйдешь, место одно заприметится. Люди его Серым Холмом нарекли. Нехорошее место, гиблое… На самой-то высотке часовенка разбитая стоит. Ну, знаешь, поди, коль хаживал ранее.

Зорин кивнул. Как не знать. Серый Холм величественно притягивал взоры и одновременно отпугивал. Говорят, и зверь обходит этот край стороной.

— А коли, знаешь… Слыхивал, поди, что люди бают. Не надобно ходить туда… Морок там. Ух, какой шибкий морок. Так голову закрутит, так обморочит. Разумение как есть съедает…

— Что за Морык такой, бабушка? — Заулыбался Ваня. — Это здешний леший, да?!

— Лешиё не леший, а только кто там бывал, приходил умом послабленный. Не помнящий ни себя, ни родных. Такое вот место нехорошее… Гиблое. А чаще, что и не возвращались вовсе…

Если верить истории, передаваемой из уст в уста, когда-то на этом холме был построен монаший Скит. Угодье было небольшое по затее, вмещало в себе огромные избы барачного типа, и высокую башню с выходными настежь часами. Часовня не могла по размаху претендовать на церковный храм, но являлась все же молельней и служила именно для покаяния грешной души. Однако, если верить тем же слухам, другой источник утверждал, что под видом богоугодного заведения, Скит пригрел в себе людей отъявленных и нечестивых. Что якобы там был устроен притон разврата и порока, а в часовне совершали чёрные мессы, преклоняясь в хуле пред Врагом Божьим. Как бы там ни было, но с тех далёких времен, слава за этими местами стоит нехорошая. Смельчаки, конечно же, находились. Но с ними больше никто не беседовал. Наверное, потому что их, никто уже и не видел. А если и возвращались редкие единицы, то годились разве что, для общения с психиатром.