Густав Мейринк - Голем

Я надеялся привыкнуть к его соседству — ничего не вышло.

Даже ночами я продолжал бодрствовать, едва на четверть часа забываясь сном.

Вечерами точь-в-точь повторялось одно и то же: он почтительно ожидал, пока я не улягусь, затем снимал свой костюм, тщательно разглаживал на нем складки, вешал на гвоздь и все в таком роде.

Как-то ночью — может быть, где-то около двух часов — полусонный от усталости, я снова забрался на полку, всматриваясь в круглый диск луны, лучи которой маслянисто отражались на медном лике башенных часов, и с грустью думал о Мириам.

И вдруг за спиной я услышал ее тихий голос.

Я тут же стряхнул с себя полудрему, обернулся и, прислушиваясь, стал наблюдать.

Прошла минута.

Я подумал, что мне только показалось, как снова услышал голос.

Я плохо разбирал слова, но они звучали просьбой: «Спрашивай, спрашивай».

Конечно, это был голос Мириам.

Дрожа от волнения, я спустился вниз так тихо, насколько было возможно, и подошел к постели Лапондера.

Лунный луч выхватил из мрака все его лицо, и я отчетливо различал, что веки у него открыты, но видны лишь белки глаз.

По неподвижности его скул я понял, что он спит глубоким сном.

Только губы шевелились, как на днях.

Мало-помалу я стал понимать слова, произносимые им сквозь зубы: «Спрашивай. Спрашивай».

Голос был поразительно похож на голос Мириам.

— Мириам? Мириам? — невольно воскликнул я, но тут же приглушил голос, боясь разбудить спящего.

Я дождался, пока его лицо снова не окаменело, затем чуть слышно повторил:

— Мириам? Мириам?

Его губы произнесли едва слышно, но отчетливо:

— Да.

Я вплотную приложил ухо к его губам.

Через какое-то время я услышал шепот Мириам — несомненно, это был ее голос, и у меня мурашки побежали по коже.

Я так жадно впитывал слова, что схватывал один их смысл. Она говорила о любви ко мне и о невыразимом счастье, оттого что мы наконец нашли друг друга и никогда больше не расстанемся, торопливо — без пауз, как будто боялась остановиться и использовала каждое мгновение.

Затем голос стал прерывистым, а порой замирал совсем.

— Мириам? — спросил я, трепеща от страха и затаив дыхание. — Мириам, ты умерла?

Никакого ответа.

Затем почти невнятно:

— Нет… Жива… Я сплю…

И больше ничего.

Я продолжал прислушиваться.

Тщетно.

От волнения и дрожи я вынужден был опереться о край нар, чтобы не упасть на Лапондера.

Иллюзия была столь полной, что время от времени мне чудилось, что в самом деле вижу перед собой спящую Мириам, и я должен был собрать все силы, чтобы не прильнуть поцелуем к губам убийцы.

— Енох! Енох! — внезапно услышал я его лепет, а затем все яснее и членораздельнее: — Енох! Енох!

Я тотчас узнал голос Гиллеля.

— Это ты, Гиллель?

Никакого ответа.

Я вспомнил, что где-то читал, как спящего, чтобы он заговорил, надо спрашивать не в ухо, а против солнечного сплетения у подложечной ямки.

Я так и сделал:

— Гиллель?

— Да. Слушаю тебя.

— Мириам здорова? Ты все знаешь? — торопливо произнес я.

— Да, все. Уже давно. Не беспокойся, Енох, и не бойся.

— Ты простишь меня?

— Я же сказал тебе — не беспокойся.

— Мы скоро увидимся? — Я опасался, что больше не смогу разобрать ответа, последняя фраза была уже чуть слышна.

— Надеюсь… Буду ждать… тебя… Когда я смогу… затем должен… в страну…

— Куда? В какую страну? — Я почти упал на Лапондера. — В какую страну? В какую?

— Страна… Гад [26] Счастье (евр.). Название одного из двенадцати израильских колен, проживающею в Восточной Иордании, его родоначальником, по Библии, был Гад, сын Иакова. … Южная… Палестина.

Голос угас.

Бесконечные вопросы перепутались в моем мозгу: почему он назвал меня Енохом? Цвак, Яромир, часы, Фрисляндер, Ангелина, Хароузек.

— Прощайте и не поминайте лихом, — вдруг громко и отчетливо произнесли губы убийцы. На этот раз с интонацией Хароузека, но так похоже, точно это сказал я сам.

И мне дословно припомнилась последняя фраза из его письма.

Лицо убийцы уже исчезло во тьме. Лунный луч падал теперь на изголовье тюфяка. Через пятнадцать минут камера погрузится в полный мрак.

Я продолжал без конца задавать вопросы, но ответа не было.

Убийца лежал неподвижно как труп, и веки его сомкнулись.

Я проклинал себя за то, что все эти дни видел в Лапондере всего лишь садиста-преступника и ни разу не взглянул на него как на человека.

По тому, что только что произошло со мной, было ясно: Лапондер — сомнамбула, существо, находившееся под влиянием полнолуния.

Может быть, он совершил злодейское убийство в сумеречном состоянии сознания. Наверняка.

Теперь, когда рассвело, окаменелость черт его лица смягчилась и сменилась выражением блаженного смирения.

Не мог так беззаботно спать человек, у которого на совести было убийство, убеждал я самого себя.

Я едва дождался, когда он проснулся.

Знал ли он, что произошло?

Наконец он открыл глаза, перехватил мой взгляд и отвернулся.

Я тут же подошел к нему и взял его за руку.

— Простите, господин Лапондер, что я до сих пор был так неприветлив с вами. Но такой из ряда выходящий случай, что…

— Будьте уверены, сударь мой, — с живостью перебил он меня, — я вполне понимаю, какое ужасное должно быть чувство, когда находишься в одной камере с садистом-убийцей.

— Не говорите больше об этом, — попросил я. — Сегодня ночью мне в голову лезло всякое, и я не могу отделаться от мысли, что, может быть, вы… — я пытался найти нужное слово.

— Вы считаете меня больным, — помог он мне. Я согласился.

— Думаю, это можно заключить по некоторым признакам. Я… Я… Позвольте спросить без обиняков, господин Лапондер?

— Пожалуйста.

— Прозвучит это несколько странно, но… Скажите, что вам сегодня снилось?

Он с улыбкой покачал головой.

— Я никогда не сплю.

— Но вы разговаривали во сне.

Он удивленно взглянул на меня. С минуту раздумывал. Затем уверенно ответил:

— Что-то, однако, могло случиться, если вы задали такой вопрос. — Я подтвердил. — Я никогда не сплю. Я — я скитаюсь, — вполголоса добавил он после паузы.

— Скитаетесь? Как это понять?

Он, казалось, не желал говорить об этом, и я счел уместным назвать ему причины, побудившие меня лезть к нему в душу, и в общих чертах рассказал, что произошло ночью.

— Вы можете быть твердо уверены в том, — сказал он серьезным тоном, когда я закончил, — что все происходило на самом деле так, как я говорил во сне. Как я до этого заметил, я не сплю, но «скитаюсь», и утверждаю это потому, что моя жизнь во сне протекает иначе, чем, скажем, у нормального человека. Называйте это как угодно, скажем, отделением от плоти. Таким образом сегодня ночью, например, я попал в довольно необычную комнату, куда вход вел снизу через люк.