Алексей Оутерицкий - Немцы в городе

Я доточил начатый пруток и остановил наждак. Хотел помыть руки, но внезапно подумал, что лучше идти так. Пусть кадровик видит, что я реально впахиваю, совсем как Папа Карло, и такому замечательному труженику просто грех не пойти навстречу, не удовлетворив его совсем маленькую и совсем необременительную для фабрики просьбу…

Когда я остановился перед знакомой дверью, из соседнего кабинета вышла черноволосая девица, которую я видел здесь в прошлый раз. Она опять была в короткой юбке, опять виртуозно крутила бедрами, я опять уставился на ее ноги, а она опять заметила это и фыркнула. Затем, всем своим видом изображая недовольство, обошла меня со спины и вышла на лестничную площадку, где на подоконнике, над двухместной серой скамейкой, стояла жестяная пепельница. Я опять провожал красотку взглядом, пока она не скрылась за углом, и был уверен, что она чувствует это.

Затем из этого же кабинета вышла блондинка, тоже на каблуках и симпатичная, но не такая классная, как та, первая. Она скользнула по мне любопытным взглядом, тоже обошла меня со спины и удалилась на лестницу.

Я постучал.

– Войдите, – послышалось из-за двери приглушенно.

Я прошел к столу, поздоровался, и кадровик жестом усадил меня на стул. Он сидел, сосредоточенно изучая какие-то бумаги и, по мере просмотра, делал на них пометки карандашом. А я в это время лихорадочно вспоминал его имя-отчество.

«Прощай, уже вдали встает заря и день приходит в города-а… прощай, под белым небом января мы расстаемся навсегда-а», – пел Лещенко из радио.

Я негромко покашлял и кадровик, все так же не глядя на меня, кивнул.

– Павел Аркадьевич, я к вам вот по какому вопросу…

– Ну, не знаю, – сказал он, выслушав меня. – Вообще-то так не положено. Я вообще впервые сталкиваюсь с такой просьбой.

– Павел Аркадьевич, – сказал я, – мне очень надо, правда.

Кадровик выдвинул из стола ящик, достал из него нож и, с четким щелчком выбросив лезвие, принялся затачивать карандаш.

– Имейте в виду, что бухгалтерия, скорее всего, откажется этим заниматься, – сказал он и я с облегчением перевел дух, потому что полдела было сделано. По крайней мере, за меня замолвят словечко, а уж там как получится.

– Спасибо, – сказал я.

– Но одно могу сказать уже сейчас, совершенно определенно – в восторге от такой просьбы они точно не будут. Хотя попросить, конечно, можно.

– Спасибо, – повторил я.

«Прощай и ничего не обещай, и ничего не говори; а чтоб понять мою печаль, в пустое небо па-а-асма-атри-и-и-и»…

Я еще несколько секунд сидел неподвижно, не зная, уходить или сказать что-то еще, когда вдруг что-то началось. Я не понял, что это, но почувствовал, что все изменилось. Воздух стал каким-то… Или нет, воздух оставался прежним. В окно по-прежнему светило солнце. Даже в его луче, пронзающем кабинет, по-прежнему кружились невесомые пылинки. В общем, ничего как будто не изменилось, но все стало как-то по-другому. Мое тело стало каким-то не таким или мне это показалось. Потом на мгновение наступила полная тишина или мне это показалось. Потом все вокруг раздвоилось и через мгновение опять обрело резкость.

«Лай-ла, ла-ла-ла ла-ла-ла ла-ла-а-а, ла-ла-ла-ла, ла-ла-ла-ла-а-а-а», – запел Лещенко припев.

Кадровик внезапно вскочил и я увидел, что его глаза налились кровью. В правой руке он держал нож. Я тоже вскочил и попятился. Левой кистью он оперся о стол, мощно оттолкнулся ногами и, одним махом перелетев на мою сторону, мягко и почти бесшумно приземлился на пол. В уголках губ кадровика появилась пена, а взгляд затуманился.

– Что, баклан, авансика захотелось?

Я почувствовал, что волосы на моей голове встали дыбом. Кто-то из нас явно сошел с ума, потому что того, что происходило, происходить никак не могло.

– Павел Аркадьевич…

Он замер на несколько секунд, а я, не отрывая от него глаз, медленно, сантиметр за сантиметром, отступал, пока не уперся спиной в стену. Кадровик смотрел на меня и тяжело дышал, потом перебросил нож из правой руки в левую. Он сделал это не глядя, но нож точно лег в ладонь и остался там, словно приклеившись, а потом Павел Аркадьевич стал быстро перебрасывать нож из руки в руку, крутить его поочередно каждой кистью, делая это и так, и сяк, под разными углами, подбрасывал, ловил, опять подбрасывал, опять ловил, опять перебрасывал из руки в руку, делая все так ловко, словно тренировался всю жизнь, а я смотрел на его фокусы не отрываясь. Подобное я видел только в фильме про головорезов из французского легиона, мы с пацанами ходили смотреть его несколько раз, в основном как раз из-за этой сцены. Но у кадровика все получалось даже ловчее, чем в кино.

– Сейчас я вырежу тебе аппендикс, баклан…

Внезапно мое тело обдало раскаленной волной и я почувствовал прилив ярости. У меня появилось чувство, что я могу запросто, голыми руками изломать весь этот кабинет. А главное, возникла убежденность, что это надо сделать. Но прежде стоило бы свернуть кадровику шею, потому что он меня достал, и вообще, такие люди не имели права на существование.

– Сам сдохнешь первым!

Я упал на ладони и, сгруппировавшись, стал совершать круговые движения ногами, пронося их под поочередно поднимаемыми руками, как это делают гимнасты на коне. На третьем махе я сумел сшибить зазевавшегося на мгновение кадровика, но едва он успел коснуться пола, как в следующий миг опять оказался на ногах и бросился на меня сверху. Я успел среагировать, перекатился в сторону, вскочил, опять увернулся, потому что кадровик бросился на меня вновь, опять ускользнул и, пятясь, какое-то время отбивал выпады ножа, пока кадровик не подставился, и тогда я быстро дважды ударил его кулаками в корпус, но это не остановило чертову боевую машину, он продолжал наступать, а потом…

Потом я кинулся к стулу, чтобы переломать им кадровику все кости, но он сыграл на опережение, ринулся вперед как торпеда, сверкнул нож, я почувствовал сильный удар в бок и лицо кадровика исказила радостная гримаса.

– Молись, с-сука… сейчас нарежу из тебя лоскуты…

Я отскочил, потом предпринял еще одну попытку пробиться к стулу, но кадровик поставил подножку, я упал, он коршуном бросился на меня, но я успел подставить ногу и так толкнул его ступней, что он перелетел через стол, будто выброшенный из катапульты, упал где-то на той стороне, а потом…

Я очнулся. То есть, так мне почему-то подумалось. На самом деле я просто вдруг оказался в каком-то месте и не сразу сообразил, что это за место и зачем я здесь. Кажется, кто-то говорил, что так чувствуют себя эпилептики, очухавшись где-нибудь на асфальте и увидев столпившихся вокруг прохожих.

Но я точно не падал, я был уверен в этом. Просто, наверное, на долю секунды потерял над собой контроль. И наверняка виной тому была чертова жара. Когда-то в детстве мне довелось испытать подобное ощущение на пляже, когда солнце напекло мне голову.