Евгения Сафонова - Полуденный экспресс

Провезя меня мимо медных лесов, сапфирных озёр и серебряных речушек, под куполом мягко-голубого неба с редкими рыхлыми облаками, озарённым червонным золотом осеннего солнца, поезд наконец въехал в город. Оставив позади милые провинциальные домики, — невысокие, кирпичные, с садиками подле каждого, — замедлил ход и наконец мягко затормозил у станции.

Папа ждал под каменным козырьком, сунув руки в карман куртки, улыбаясь не столько даже губами, сколько глазами. Сероглазый король как он есть.

Он тоже любил наблюдать за экспрессами, пусть даже проходящими мимо — а потому я знала, что всегда найду его на станции.

— Привет, пап! — я подлетела к отцу, звонко чмокнув его в щёку. — С днём рождения!

— Привет, фантазёр! — в ответ я удостоилась объятий и поцелуя в макушку. — Спасибо!

Одновременно обернувшись, мы проводили взглядами уходящий экспресс.

— Красавец, — одобрительно заметил папа.

— Как твоё ничего? — спросила я, подхватив его под руку.

— Ничегошничает. Пойдём лебедей кормить, они по тебе соскучились.

— А за булочками зайдём?

— Всё, что пожелаешь.

Сойдя с платформы по потрескавшимся ступенькам, мы принялись петлять по узким солнечным улочкам вдоль трамвайных путей. По городу разливалась солнечная осенняя дымка. Тёплый ветер бабьего лета путал в волосах рыжие октябрьские листья и раздувал полы расстёгнутой ветровки. Было совсем не холодно, но когда папа заметил, что я шмыгаю носом, — заработала насморк пару дней назад, промочив ноги, — то решительно снял куртку, накинув мне на плечи. Для него она была курткой, а на мне повисла безразмерным кожаным плащом, но я не стала спорить. Куртка, конечно, не последняя рубашка, но всегда приятно, когда кто-то готов пожертвовать ею для тебя.

По пути говорили об учёбе, жизни и маме. Ещё о Ване и о бабушке.

— Ну, вот тебе и очевидный плюс нового папы, — бодро сказал отец, когда мы подходили к прудам. — У старого мамы уже не было.

— Зато старый папа был моим папой, — вздохнула я, потянув его в булочную.

Оттуда вышли с пакетом, полным слоек, плие и тарталеток, а также большим батоном восхитительно свежего, ещё горяченького белого хлеба. Немедленно отломив по куску и выев мякиш, мы прошли по зелёной аллее скверика мимо парочек, целующихся на лавках, и спустились к берегу пруда. Владыки вод, — два лебедя, чёрный и белый, — скользили по глади отражённого неба, удостаивая пришельцев царственно-любопытными взглядами. Мы сели на выложенный гранитом бережок, кинули поломанные на мелкие куски горбушки в воду и затихли. Спустя какое-то время лебеди, подозрительно косясь, таки изволили подплыть поближе и, изящно изгибая и без того изящнейшие шеи, принялись выуживать из воды разбухший, уже тонущий хлеб.

— Эх, хорошо у тебя тут, — вздохнула я, любуясь лебедями. Напротив нас белел лепниной павильон — из открытых окон расположившегося в нём ресторана вытекала и разливалась над водой музыка. Было слышно, как в дальнем конце сквера резвятся вездесущие дети: одни гоняются друг за дружкой вокруг памятника старому баснописцу, другие носятся на детской площадке.

— А я вот всё жду, когда тебе надоест приезжать, — папа стряхнул с рук хлебные крошки. — Когда ты вырастешь и научишься обходиться без меня.

— А я никогда не повзрослею, пап. Я же сказочница. У нас врождённый синдром Питера Пэна.

— Ах, да. Чтобы писать для детей, нужно самому оставаться ребёнком?

— Как-то так, — кивнула я. — Я никогда не смогу захлопнуть дверцу в сказку. Это же я её создала.

Отец вздохнул:

— Эх, а я-то так надеялся скоро переехать куда-нибудь к морю…

— Когда-нибудь переедем вместе, — заверила я его. — Я тогда буду старая и дряхлая, и мне будет жизненно необходимо греть косточки.

— Нет, думаю, сюда ты приедешь женщиной в самом расцвете сил, но погреть косточки всё равно не откажешься, — папа отломил ещё одну горбушку. — Мама… так и не простила?..

— Нет. И в церкви с тех пор не была, — я последовала его примеру и теперь катала белый мякиш между пальцами. — Она как тогда прокляла всё на свете… когда ты ушёл… Так с тех пор и не смирится.

— А ты говорила ей, что она неправа?

— Говорила. Она не слушала и не хочет, — я метнула готовый шарик в воду. — Только говорит, что это хорошо, что я другой человек.

— Ясно, — папа достал из пакета грушевую тарталетку. — Ну, может, когда-нибудь я сам ей объясню.

— Думаешь, вы всё-таки встретитесь… когда-нибудь?

— Когда-нибудь? Уверен.

— А как же Ваня?

— Не знаю, не знаю. Но, думаю, даже если она не сможет жить на два дома, то вполне способна будет заходить иногда в гости.

— Когда-нибудь?

— Когда-нибудь…

Лебеди, расправив крылья, снисходительно оглянулись на нас в последний раз и поплыли прочь — к другим жаждущим их покормить.

Разделив по-братски оставшийся хлеб, мы откинулись спинами на зелёную травку, поросшую по крутым бережкам пруда. Долго болтали на уже не столь грустные темы, попутно глядя в небо и лихо разделываясь со сладким.

— Всё, не могу больше, — я решительно отказалась от очередной слойки. — Лучше угости бабушку с дедушкой.

— А ты не зайдёшь?

— В следующий раз, наверное, — я посмотрела наверх, на солнце, просеивавшееся сквозь осеннюю листву: в его свете падавшие листья казались солнечными лепестками. — Обратный экспресс уже скоро… Не хочу потом бежать.

— Да, это верно. Ну ничего, в следующий раз сразу домой пойдём, — папа встал на ноги. Протянул мне руки, помогая подняться. — Когда тебя ждать?

— Не знаю. А если бы знала, то не сказала бы.

— Ну да, ты же так любишь сюрпризы, — папа потрепал меня по макушке. — Фантазёр.

Взобравшись по крутому бережку обратно в скверик, мы, не торопясь, побрели обратно. Я, размахивая пакетом с булками, оживлённо вещала про наших профессоров, феномен новомодных фантастов и прелести альтернативы. Папа со мной соглашался. Он всегда со мной соглашался — не поддакивая, а просто потому, что сам считал так же. В отличие от мамы и кого бы то ни было ещё.

Когда мы поднялись на платформу, фары поезда как раз мигнули из-за дальнего поворота.

— Держи. Спасибо, — я отдала ему куртку. Тяжёлая же, однако! — Она жутко тёплая, кстати.

— Вот и думай о преимуществах натуральной кожи перед всякими новомодными финтифлюшками, — заметил папа.

— Подумаю-подумаю, — пообещала я.

Экспресс уже тормозил, на ходу распахивая гостеприимные двери.

— Передал бы маме привет, но, боюсь, она не поймёт, — папа улыбнулся. — А ты давай не болей! И улыбайся. Улыбаться полезно.

Я послушно улыбнулась. Обняла его в последний раз — и, прыгнув в поезд как раз перед отправлением, из окон тамбура смеялась отцу, бежавшему наперегонки с разгоняющимся вагоном. Вот кончилась платформа, вот он замер, улыбнулся, помахал мне рукой — и пропал, оставшись в решительном «позади».