Георгий Бриц - Адамов мост

Мои доводы были разумны, Вера была рассудительной, а фру Линнеман рвалась в Швецию и сгоряча пообещала Вере, что, побывав на родине, она потом уже будет согласна сопутствовать Вере хотя бы и на Цейлон.

Так уладилось это дело.

— Фру, вы называли меня сумасшедшей, а смотрите, как хорошо все выходить!

И Вера благодарно пожала мою руку, мило сощурила в мою сторону глаза и, наверное, теперь уже сознательно в глубине своего сердца возвела меня в преемники «дяди Пети».

Славное существо, — подумал я и поспешил к Зите.

Да, в это время все мы торопились — Вера в Стокгольм и обратно, к возрожденной мечте своей любви, а я и Зита в простор морей и океана, к реальному факту нашей песни песней.

Зита с удовлетворением выслушала мой доклад и, собирая вещи, лукаво и не без торжества заметила:

— Морис, пусть та девушка ищет, а мы уже нашли.

На следующий день наступил всеобщий разъезд.

Наша поспешность была так велика, что, не ожидая подходящего парохода в Марселе, мы бросились в Геную, чтобы попасть на как раз отходивший оттуда в Коломбо.

Подъезжая к Ницце, я внезапно встревожился.

— Зита, на пароходе могут возникнуть затруднения, тем более он немецкий; мы взяли двухместную каюту, но мы не муж и не жена, по крайней мере по документам.

— Ну так делай мне предложение, глупый… А может быть, может быть, это стесняет тебя? — глаза Зиты вызывающе сверкнули, а затем заволоклись дымкой печали.

— Нет, дорогая, это меня не стесняет, но так опасно быть мужем прелестнейшей женщины в мире.

Мы были одни в нашем купе и нежнейшие руки Зиты обвились вокруг моей шеи, а ее милый голос прошептал мне на ухо:

— Морис, я немного потерянное созданье, но ты получишь все, что может дать женщина своему любимому и что может дать человек человеку.

В Ницце мы повенчались — двое полных веселья людей, спешивших испить свой кубок радости и наслаждения.

— Морис, теперь я впервые в жизни вполне счастлива — кругом и во мне так светло, так лучезарно, — выразила Зита свое состояние и, должно быть, она определила его точно.

Быстро сменялись события, однако уже более двух недель прошло со дня получения мною телеграммы Гюйенна и на календаре стояло 17 августа, когда мы заняли свою каюту на пароходе северогерманского Ллойда «Coblenz». Это был, по нынешним временам, средней величины пароход, вместимостью около 10.000 тонн, но достаточно солидный и вполне приспособленный для удобного океанского плавания. До 3 сентября, когда ожидалось прибытие в Коломбо, «Coblenz» должен был служить нам домом.

Спасибо тебе, добропорядочное судно, за верную службу в чудеснейший период нашей — моей и Зиты — жизни и да будет благословенно небо, дарившее нас прекрасной погодой на всем протяжении пути.

Только при самом отъезде, в бурливом Генуэзском заливе, морская стихия расшалилась было, а затем все, чем она, спокойная, в соединении с голубыми небесами и красотами южных широт, могла одарить, все было отпущено нам полностью.

Лишь в Порт-Саиде да в Адене, в унылых, как нарочно, местах коснулись мы земли, но ранее того скользнули вдоль берегов Корсики, нам улыбнулся Неаполь, белый, отенен-ный фиолетовой дымкой Везувия; одинокий Стромболи напомнил, что близки берега Сицилии, где грозно возвышается Этна — третий свидетель подземной жизни европейской зоны планеты нашей. А потом только море и море, ибо мы прозевали картину Крита.

От мыса Гвардафуй мы почти на неделю простились с сушей и было тогда нас только четверо — наш корабль, Индийский океан, Зита и я. Остальное не существовало; пассажиры «Coblenz’a», с которыми мы встречались, принимали пищу, разговаривали, были только легкими тенями на розовом фоне этих беспечальных дней нашего свадебного морского пути, когда нам с избытком хватало друг друга.

О, земля, безбрежное море и ты, земное в природе человека, если кому суждено — вы все-таки можете дать упоение!

Показался, наконец, Миникой; этот небольшой остров — коралловая корзина с массой кокосовых пальм — возвестил, что мы не более, как в двух днях пути от Цейлона.

Миновали эти дни, а близость цели отрезвила двоих людей, основательно за- бывших о внешнем мире.

Вот уже перед нами Адамов пик, Саманала Канд на языке сингалезов, и длинный берег Цейлона.

Здравствуй, Ланкадива! И окажи нам гостеприимство.

Мы прибыли на Цейлон в самую жаркую пору. Был сентябрь, а в это время на острове затишье. Период юго-западного, дующего с Индийского океана муссона окончился, а для материкового северо-западного было еще рано, так как он господствует на Цейлоне с октября по апрель. Но это благословенный остров с очень небольшой амплитудой температуры, с климатом ровным, относительно прохладным, во всех случаях выгодно отличающимся от климата соседней Индии.

Коломбо — не лучшее место на Цейлоне и одно из жарких, но мы и не намеревались засесть в этом городе, а отели и даже скромные гостиницы на всем Цейлоне приспособлены к климату, к постоянной, в сущности, жизни на открытом воздухе и в большинстве комфортабельны, что в особенности может быть отнесено к «Grand Oriental Hotel», где мы остановились.

Разглядевшись в Коломбо, уловив темп жизни на Цейлоне, мы припомнили, обещание данное Вере.

Разыскать мистрис Констанцию Пелль — так звали тетку Кребтри — оказалось делом легким; она была известна в Коломбо, как об этом говорила Вера, и я без труда, через посредство конторы отеля, получил ее адрес.

Мистрис Пелль жила в дачном квартале города, в так называемых «Cinnamon Gardens». Там только виллы европейцев, там все элегантно, очень красиво и чрезвычайно тихо, там как озеро отделяет эти «коричные сады» от остальной части Коломбо.

В одной из тамошних, прекрасна устроенных вилл мы и были приняты мистрис Пелль и выслушали печальную повесть о Джозефе Кребтри. Отравленный ядовитыми газами, он лишился глаз и совершенно потерял здоровье. В настоящее время его не было в Коломбо; из за наступившей жары он был перевезен в горную климатическую станцию Нувара-Элия, где его периодически и посещала мистрис Пелль.

— С ним один из его давнишних друзей, — закончила она свое сообщение.

Спокойный, но и насыщенный грустью рассказ тетки Кребтри уяснил все.

Тяжело пострадавший юноша затерялся в суматохе войны, а когда к нему вернулись кое-какие силы, он понял, чем стал. Исчезла тлевшая еще надежда на возвращение зрения и утвердилась уверенность в полной общей инвалидности.

Переправившись в Англию, Кребтри был почти добит смертью своих родителей, уже глубоких стариков, отчаявшихся одно время видеть в живых своего единственного сына и потрясенных, когда перед ними вместо цветущего юноши предстал жалкий калека. Они прокляли все английские победы и ушли в иной мир искать разгадки чудовищного безумия, именуемого войной.