Григорий Ярцев - Хроники Каторги: Цой жив еще

Опыление дурума окрасило землю алым. Шел, как по воде, неспокойной и загустевшей от крови. С трудом разобрал красные плоды щелкунчика и поспешил собрать, ночью не помешают.

Бросал в листья камушки. Красная пыль расползалась по воздуху и неспешно оседала. Натянул платок до переносицы и меньше вдыхал, не позволяя воображению разыграться. Глядел в оба, стараясь не пропустить мимо глаз ненормалии, которые изувечивали, сжигали и испаряли все, что попадало в невидимые сети. Помогали и болвашки, угодившие в капканы Каторги. Изуродованные кучи и горсти золы служили наглядным примером, демонстрируя способы, которыми можно оборвать жизнь; каждый новый ужаснее предыдущего, а уцелевшие, закинув головы, все также стояли, преданно глядя на Обелиск в ожидании чуда.

Разглядывал корабль в бинокуляр, гадая, что ждет за стенами - никогда не стремился узнать, а теперь искал путь внутрь. Обернулся, оглядев искореженное полотно изъеденной дороги с золотыми кругами луж, что слепили глаза и не смог вспомнить, как прошел с десяток метров. Проталкивался меж безмолвных тел, пока не заметил тень, мелькнувшую за их спинами. Думал, показалось, пока она не пролетела еще.

Пуля прожгла воздух у самого уха.

Цой инстинктивно вжал голову в плечи. Пуля прошила двух болвашек одного за другим, - сквозные ранения разрастались, пока тела не рассыпались, точно песочные, а сама пуля угодила в ненормалию, где кусочек металла сплющило в монету. Приглушенный хлопок донесся слабыми раскатами позже. Искатель не двигался, собирался покрутить пальцем у виска, как показывала Анна, желая показать, что думает об Аре, но не стал; вдруг стрелок оценит жест, как призыв к действию и прострелит черепушку. Вытянув руку и оттопырив большой палец вверх, искатель затерялся в толпе.

Высоко над головой замерли островки земли; вьюны, обвившие канаты лиан, тянулись вниз, жаждав прорасти тут, на земле. За столетия каким-то даже удалось; напоминали высоченные храмы, возведенные в честь единственной богини Каторги - Природы, которая самолично прославляла себя на останках изваяний, когда-то восхвалявших людские заслуги. Проходя под валунами, давили мысли о том, что глыба сорвется с неба и похоронит под собой. Предчувствие усиливалось в тени обломков массивных фрагментов зданий, мерно качавшихся в невесомости, - позабыли, что их место внизу.

Продравшись через горстки тел, услышал позади легкие шлепки ног. Тень опять скользила где-то в плотных рядах болвашек. Цой вскинул руку с когтями, напрягся весь, да так, что казалось, треснет. Посмотрел поверх голов - покорная тишина. Продолжил изучать Обелиск; тщательно пробежался глазами по плоскости, жадно впитывающей солнечные лучи, - ничего похожего на вход; монолитная стена с черными прослойками.

Солнце бежало за горизонт, освещая темнеющий небосклон, бросая косые лучи поверх крон стометровых деревьев и утесов развалин. Искатель почему-то представил, как один из лучей непременно остановится в точке на неприступной плоскости Обелиска и укажет путь, но не случилось. С последним угасшим лучом, стены корабля сделались мрачнее ночи. Ощутил легкий ветерок; дул слабо, но беспрерывно. Цой не надеялся найти вход в такой темноте, зато обнаружил нечто другое: ненормалии проявлялись в лунном свете бледным маревом, множившим свет. Прежде не бывал здесь ночью. Удивительное зрелище: вуали растягивались изломленными кривыми то вверх, то в стороны; то смазанные грубой кистью, то выведенные аккуратными линями; пульсирующими пятнами и статичными точками.

Швырнул камешек в дурум и тот, чихнув пылью, на мгновение оттенил смазанную линию, позже ставшей ярче прежнего, а в другой раз пыльца бесследно растворилась в бледной дымке. Искатель достал Монструм и перенес на страницы каждую линию. Так самому запоминать проще. Потратил чуть больше часа, нет-нет отвлекаясь на несвойственные Ненормальной шорохи, которым так и не удалось помешать довести начатое до конца. Только закончив, задумался: как это тени удавалось избегать ненормалий, но не нашел, что ответить.

Огибал Обелиск, не теряя надежды найти вход, попутно зарисовывая линии; двигаться, избегая бледных полос и пятен оказалось совсем не сложно и Монструм вдобавок пополнялся новыми картами. Все, что он мог противопоставить Каторге и Ненормальной - знания и умения, и чем они точнее и лучше, тем медленнее будет расти число, которое он ни на секунду не выпускал из головы. Гадал, ограничено ли оно, запомнит ли последнее, успеет ли понять, что наступил конец, и то, почему он поднимается снова и снова, а число продолжает расти. Вспоминал Анну, видевшую в смерти итог; человек исполнил отведенную роль, внес свой вклад в созидание или разрушение, возымевшие результат при жизни или много позже ее. Страшно, говорила она, остаться равнодушным, прожить жизнь и прийти к смерти, не потревожив чаши весов. Пинг, обтачивающий взглядом фигурку Щупы, частенько спорил. Он считал иначе; смерть - точка невозврата, а жизнь - периодическая дробь с человеком в знаменателе, но оба, как один, сходились во мнении: именно из-за равнодушия не случалось равновесия. Щупа оканчивала их споры, утверждая, что смысл бытия заключался в поисках экстаза и Пинг сиял всякий раз, когда слово срывалось с губ Вероники, а та, играючи, отвечала странной улыбкой, похлопывая его по плечу, а потом удалялась той самой походкой, менявшей сияние на вожделение.

Цой, как не старался, не мог вникнуть в хитросплетения их слов и действий, он заплутал во множестве их убеждений и остался верен своему: каждый раз, пересекая черту, ту самую точку невозврата, он возвращался обратно, не найдя своей цели. А, быть может, давно нашел, думал искатель, но не исполнил когда-то и в наказание потерял память, обреченный оживать вновь и вновь, пока не отыщет нужный камушек и не восполнит им одну из чаш. После встречи с Анной эти мысли стали яснее. Приходили чаще и обретали голос. Его голос.

За несколько часов глаза ужились с темнотой, но недостаточно для Ненормальной. Цой втирал в язык немного пыльцы; зрачки расширялись, оттесняя радужку, и поглощали больше света, позволяя лучше видеть в холодном свете луны. Так близко к Обелиску он прежде не подходил: два километра лунного пейзажа и корабль, подобно железному занавесу, скрывал собой ужасы Каторги, но и таил в себе не меньше. Кракелюровое полотно под ногами делила расщелина, из земных недр которой вырывались на поверхность струи теплого воздуха. Схлестнувшиеся пласты земли переходили в разломы, ширившиеся у основания Обелиска; рифты давно заросли: низкие кустарники, высокая трава, средняя, даже деревья, похожие на канделябры, торчали со скатов, и все невпопад - что, где прихватилось, там и разрослось.