Захар Петров - Муос: Чистилище

Пока Вера всё обдумывала, Жанна даже не моргала, не скрывая интереса к её реакции. Смакуя момент, она наигранно успокаивала Веру:

— Да вы не огорчайтесь. Какие-то черты от прежней Пруднич всё-таки останутся… когда сойдут рубцы… Может быть, через год-два… Или, может быть, у вас есть возражения? Говорите, не стесняйтесь…

Вера слышала отданный приказ, отказаться от выполнения которого она не могла. Хватаясь за соломинку, она лишь попыталась отодвинуть неминуемое:

— Но у нас ведь нет времени. Пока всё заживёт после операции…

— А никто и не собирается ждать, пока заживёт, — поспешила «успокоить» Жанна. — Зачем ждать? По легенде — у вас травма лица, и вы сбегаете из Госпиталя. Так ведь даже лучше — с распухшим лицом, не сошедшими швами вас будет ещё труднее узнать…

Вера не хотела больше ни видеть, ни слышать Жанну. Она демонстративно от неё отвернулась, ступила шаг к неподвижно сидящим генералу и начсоту. Но, зная теперь себе цену, она рискнула на предъявление ультиматума:

— У меня есть одно условие.

Начсот наконец-то поднял на неё глаза, а генерал даже привстал, выражая готовность выполнить всё, чтобы она не потребовала:

— Говорите, капитан.

— Операция по изменению внешности будет проводиться с участием врача Джессики из Резервации. И она на этой операции будет главной. Она когда-то спасла мне жизнь…

Вода чавкала под ногами. Вернее, не вода, а мутная жижа, кишащая пиявками. Несколько этих слепых тварей прицепились к босым ногам Веры. Наверное, они уже сосали кровь, и наверное, это было больно. Вера этого не ощущала, потому что, насколько могла, отключилась от своего тела, иначе всю её волю парализовала бы боль раскромсанного скальпелем и зашитого хирургическими нитками лица. Саднило тело и руки, над которыми также изрядно «поработали», чтобы оставить на ней следы аварии, которой не было. Операция длилась долго — всё-таки пластическая хирургия была новшеством для эскулапов Муоса, а Джессика поставила перед собой задачу сделать новое лицо если не симпатичным, то хотя бы не уродливым. На третий день Джессика, несмотря на возражения военных, настояла на второй операции, которая прошла ненамного быстрее. За это время Вера слишком привыкла к опию, а это к прочим негативным факторам добавило нешуточную абстиненцию. Всё в купе мешало сосредоточиться, сконцентрироваться на выполнение задач, и Вера до сих пор балансировала на грани яви и забытья. Приближался тот условный день, когда по прогнозам профессора Варнаса экс-начальник секретной лаборатории Якубович должен был создать недостающую деталь к ядерному заряду. Военные нервничали, и поэтому подняли Веру, ещё не отошедшую от наркотического наркоза, с госпитальной койки и чуть ли не пинками вытолкали выполнять задание.

Но все физические мучения не шли ни в какое сравнение с тошнотворным ощущением чужого лица. Послеоперационная отёчность не прошла, и из-за порезов и стягивающих швов казалось, что на плечах Вера несёт не свою голову, а тяжёлый пульсирующий бидон из боли и сочащейся крови. Вспоминались слова Джессики, доносившиеся сквозь бледно-розовый туман послеоперационного забытья:

— Все будет о’кей. Не бойся, ты не быть уродина. Сейчас, конечно, немножко уродинка, но потом пройдёт. А главное, глаза — глаза мы оперэйт не умеем. Глаза остались твои. По глазам он тебя всё равно узнает.

«Какая глупая Джессика. Ну при чём тут глаза, при чём тут он…», — пыталась себя настроить на такие мысли Вера, подсознательно всё-таки надеясь, что Джессика что-нибудь расскажет про Вячеслава, потому что сама она о нём спрашивать не будет, даже когда сможет говорить. Но Джессика болтала про Лидию, про Танюшу, про свою Резервацию, в которой она вовсю занялась лечением больных, которых годами никто не лечил, про какой-то лично ею изобретаемый антибиотик. Но про Вячеслава она молчала, а это значило только то, что мавританка ничего про него не знает.

Вера почувствовала засаду издалека. Они прятались за изгибом хода, который здесь подымался в гору, отчего там, где они притаились, было сухо. Это было удобное место для засады — идущий оттуда, откуда шла Вера, в любом случае вынужден был хлюпать по лужам, выдавая своё присутствие. Кроме того, как будто случайно, здесь под сводом хода висела парочка светящихся грибов, слабым неоном освещая проход на метров десять в одну и другую сторону. Оставаясь в кромешной тьме, невидимые наблюдатели могли вести прицельную стрельбу из арбалетов по приближающемуся чужаку. Вера внутренне напряглась и усилием воли попыталась оттеснить боль на задворки своего сознания. Но желанного просветления не наступило — слишком она была ослаблена операциями и блужданием по этим незнакомым грязным и холодным подземельям последние два дня. Нет, вести бой она сейчас не в силах. Остаётся играть, что она и делала, как только послышался шорох. Чувствовала она себя, конечно, отвратно, но не настолько, как сейчас это изображала: прислонилась к стене, едва не падая, сильно задышалась, оттолкнулась от стены, ступила ещё несколько шагов, прислонилась к стене, сползла по стене, сев прямо в ледяную вонючую воду, и так и осталась сидеть, не доходя пары метров до светящихся грибов — далековато от засады, но так, чтобы они могли видеть, что она ранена и безоружна. Сыграла она, похоже, неплохо — стражи постояли, потом один из них крикнул:

— Эй ты, подыми руки и иди сюда.

Вера, конечно, не отозвалась. Ещё пару раз что-то прокричав, постовые появились из-за изгиба туннеля, держа, на всякий случай, Веру в прицелах своих арбалетов.

— Помер? — спросил сипловатый женский голос.

— Дура, мёртвые не дышат, — ответил ей мужчина, который осторожно стал приближаться к Вере, нехотя сделав несколько шагов по грязи. — Кто ж ему рожу так разнёс… Слышишь, это… — он хлопнул Веру по груди, — это баба. О те на… Кто ж её так?

— Ну так тащи её сюда, здесь рассмотрим.

Мужчина закинул арбалет за спину, схватил Веру за руки и потащил на сухой пригорок, где бесцеремонно её бросил на пол. Вера ударилась головой о цемент — вспышка боли чуть не разорвала голову на части. Вера застонала.

— Живая, но скоро помрет, — сообщил мужик, впечатлившись тем, что осталось от Вериного лица. — Давай-ка её положим мордой в воду, чтоб не мучилась, да помолимся об упокоении её души. Куды ж её тащить такую…

— Нет, она — бедолага. А отче Мелхисидек говорил, сирых и убогих принимать и обращать, ибо из таковых ангел смерти набирает себе воинство для Последней Чистки. Меня помнишь, какой я была?

— Ну-ну, — недовольно пробурчал мужчина в ответ, — начистили вы, сирые и убогие. Тащить же её мне — несирому и неубогому, ибо ты из-за своей сирости поднять её не сможешь.