Вероника Рот - Преданная

— Стойте! — раздается голос.

Охранники. Они заметили нас.

— Стойте, или мы будем стрелять!

Калеб вздрагивает и поднимает руки, я тоже. Мельтешение мыслей в голове замедляется. Но сейчас я не вижу в Калебе того трусливого парня, оправдывающегося за то, что продал меня Джанин Мэтьюз. Рядом со мной мой брат, который подбадривал меня, когда наша мать сломала запястье. Возле меня — Калеб, который в ночь перед Церемонией указал мне, что надо делать свой собственный выбор. Я думаю о том, какой он на самом деле замечательный: умный, увлеченный, внимательный, тихий, серьезный и добрый. Мы с ним две части одного целого, и так будет всегда. Я не принадлежу ни альтруистам, ни лихачам, ни даже дивергентам. Надо мной не имеет власти ни Бюро, ни Город, ни Округа. Я вместе с людьми, которых люблю, а они — вместе со мной. Именно это, а еще — моя верность и создают мою собственную личность.

Я люблю своего брата. А он, Калеб, содрогается от ужаса при мысли о близкой смерти. И теперь я могу лишь повторить то, что сказала ему совсем недано: я бы никогда не повела тебя на твою собственную казнь.

— Калеб. Дай мне рюкзак.

— Зачем? — недоумевает он.

Засовываю руку под рубашку, достаю пистолет и навожу на него.

— Калеб.

— Трис, нет, — качает он головой. — Нет, я тебе не позволю…

— Брось оружие, — орут охранники из конца коридора.

— Я смогу противостоять сыворотке смерти, — продолжаю я убеждать Калеба. — А ты — нет. В общем, дай мне рюкзак, или я раню тебя, а потом все равно заберу его.

И я повышаю голос так, чтобы меня слышали охранники:

— Он — мой заложник. Не подходите, или я убью его.

Калеб становится очень похож на нашего отца: его глаза смотрят устало и грустно, на подбородке виднеется тень щетины. Руки у него дрожат, когда он снимает со спины свою ношу и протягивает ее мне. Я закидываю рюкзак на плечо. Потом медленно отхожу, стараясь двигаться так, чтобы он оставался между мной и солдатами.

— Калеб, я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, Беатрис, — отвечает он, его глаза блестят от слез.

— Немедленно на пол! — демонстративно кричу я.

Калеб падает на колени.

— Если я не выживу, — говорю я ему, — передай Тобиасу: я не хотела его бросать.

Я чуть отклоняюсь и целюсь в одного из охранников. Вдох. Замереть. Выдох. Огонь. Слышу стон боли и кидаюсь в тень, звуки выстрелов звучат в ушах. Мечусь от стены к стене, чтобы им труднее было в меня целиться, а затем ныряю за угол. Пуля свистит прямо рядом со мной, но не задевает.

На бегу снимаю рюкзак, открываю молнию, вытаскиваю бомбу и детонатор. Позади меня раздается громкий топот. Мчусь изо всех сил. Каждый шаг гулом отдается в моих внутренностях. Наконец, снова сворачиваю. Там, около дверей, развороченных налетом Ниты, вытянулись в струнку два охранника. Прижимаю взрывчатку к груди свободной рукой и стреляю в них: первому попадаю в ногу, а второму — в грудь. Раненый тянется за оружием, и я опять прицеливаюсь, стреляю и на миг зажмуриваюсь. Он больше не двигается.

Достигаю дверей. Цепляю бомбу к металлической планке возле створки, и зажимаю зубцы коробки, фиксируя ее. Потом лечу назад, сажусь на корточки, нажимаю кнопку детонатора и закрываю уши ладонями. Звук взрыва вибрирует в моих костях. Хотя бомба и небольшая, мощь ее взрыва швыряет меня на пол. Пистолет выпадает у меня из руки и отлетает. Я в шоке замираю, а на меня сыплются осколки стекла и металла. Когда пытаюсь встать, голова у меня кружится и гудит. В коридоре появляются охранники. Кто-то открывает огонь, и пуля попадает мне в руку, не задев кость. Вскрикиваю. Перед глазами мелькают круги. Я, спотыкаясь, бросаюсь вперед и вбегаю в помещение.

Я в вестибюле со множеством опечатанных дверей со смотровыми окошками. За ними — Оружейная Лабораторию, ряды приборов и непонятных устройств и полные ампулы, подсвеченные снизу, как на выставке. Что-то шипит. Понимаю, что сыворотка смерти распространяется по комнате, но у меня нет времени надевать защитный костюм. Я знаю, просто знаю, что смогу уцелеть. Я выживу.

Штаб бесфракционников, который для меня все еще остается штабом эрудитов, кажется очень мирным. Ничего, кроме светящихся окон, не намекает на то, что внутри есть люди. Останавливаюсь перед входом и недовольно хмыкаю.

— В чем дело? — спрашивает Питер.

— Ненавижу это место, — отвечаю я.

Он убирает с глаз мокрую челку.

— Так что мы собираемся сделать? Разобьем окно? Или поищем заднюю дверь?

— Я просто зайду и все. Я же ее сын.

— Который предал ее и покинул город, хотя она запретила это делать, — напоминает он. — Она послала за тобой людей, чтобы остановить тебя. И у них — оружие.

— Мне все равно, — говорю я. — Будь здесь, если хочешь.

— Не надейся. Куда ты с сывороткой, туда и я, — усмехается он. — Если тебя застрелят, я заберу ее и смоюсь.

— Ничего другого я от тебя и не ждал.

Питер вообще странный тип.

Переступаю порог и оказываюсь внутри. Первое, что бросается мне в глаза, — склеенный наспех портрет Джанин Мэтьюз. Кто-то нарисовал красной краской над каждым ее глазом крест и написал «Фракционная мразь». Несколько людей с повязками бесфракционников поднимаются нам навстречу. Некоторых из них я видел еще тогда, когда они сидели вокруг костров на складах. Это напоминает мне, насколько велико их количество — гораздо больше, чем мы подозревали.

— Мне нужно встретиться с Эвелин.

— Конечно, — ухмыляется кто-то, — так мы тебя и впустили.

— У меня есть сообщение от людей извне, — объясняю я. — Уверен, ей будет интересно.

— Тобиас, — восклицает какая-то женщина.

Это наша соседка по сектору альтруистов, ее зовут Грейс.

— Привет, Грейс. Мне надо поговорить с мамой.

Она нерешительно покусывает губу и смотрит на нас. Ее рука, сжимающая пистолет, чуть расслабляется.

— Ну, это вообще-то запрещено.

— Ради бога, — прерывает ее Питер. — Просто доложите ей, что мы здесь.

Грейс ныряет обратно в толпу и исчезает. Мы ждем так долго, что плечи начинают болеть от поднятых рук. Наконец, Грейс возвращается и манит нас к себе. Мы направляемся в фойе, проходя через гущу народа, как нитка сквозь игольное ушко. Грейс ведет нас к лифту.

— Как получилось, что у тебя пушка, Грейс? — спрашиваю я. — Никогда не слышал, чтобы альтруисты стреляли.

— Фракции расформированы, — заявляет она. — А у меня есть чувство самосохранения.

— Хорошо, — говорю совершенно искренне.

Альтруисты были так же порочны, как и другие фракции, но их недостатки менее очевидны и скрыты под маской самоотверженности. Но требовать от человека, чтобы он отказался от себя, задвинул свое «Я» на второй план, ничуть не лучше, чем поощрять его к убийству.