Майк Эшли - Апокалиптическая фантастика

Услышав пронзительный голос Уинстона, мэр, похоже, начал сомневаться в своих гостях. Но обещание есть обещание. Он слабо улыбнулся и повернул ручку на двери своего дома, приглашая гостей в большое пространство, наполненное теплым воздухом и маленькими детьми.

— Отряд, у нас гости! — сообщил он.

Войдя в залитую солнцем гостиную, отец Мэй проговорил:

— Так-так, я помню эту комнату.

Может быть, причина в моем возрасте или в моей нынешней жизни. Какой бы она ни была, я разозлился меньше, чем ожидал. Когда я последний раз был под этой крышей, мои соседи пришли на собрание и мать проголосовала вместе со всей толпой за изгнание Лолы и ее семьи.

— Помнишь эту комнату, бабушка?

Мэй, как милый ангел, легко подвела старушку к высоким окнам, смотрящим на юг. Из них открывается вид на коричневые утесы и светлое зимнее небо. Я иду вместе с ними. Мэй отпускает руку бабушки, достает записную книжку и ручку и что-то быстро записывает. Потом снова терпеливо спрашивает:

— Ты помнишь что-нибудь из этого, бабушка?

Верхние окна оригинальные, но брошенные мячи и чья-то беспечная неуклюжесть погубили все нижние стекла. Вставленные на замену стекла уже не столь качественные, и сквозь щели просачивается холодный воздух. Может быть, этот сквознячок бабуля сейчас и ощущает. Ее рука поднимается, кончики пальцев скользят по стеклу, и она как бы наклоняется навстречу солнечному свету, готовясь снова упасть. Но не падает. Ей удается выпрямиться. Большие близорукие глаза смотрят на утесы.

— Что случилось с теми деревьями, дорогая?

— Какими деревьями, бабушка?

— На том холме. Они погибли?

— Нет, бабушка. — Девушка наклоняется ближе и поясняет ровным учительским тоном: — Сейчас зима, бабушка. Деревья спят.

— Зима? — изумленно переспрашивает старушка.

— Не похоже на Флориду, верно? — спрашивает Мэй.

И тут бабуля хихикает — другим словом этот жизнерадостный девичий смех не назовешь. Она хихикает и поворачивается к внучке со словами:

— Подумать только! Зима? В самом деле?

— В самом деле.

— Значит, у нас получилось? — восторженно спрашивает бабуля. — Зима пришла. Мы спасли мир!

Мне еще не исполнилось семи, и я ищу в гараже канистры с бензином или инструменты. Или, что еще лучше, игрушки, с которыми день пролетит незаметно. Отец ищет в доме еду. Мать ждет перед домом. Ей следовало бы помогать нам, но иногда ее энергия куда-то пропадает. Может, она и выглядит строгой и суровой, но правда никогда не бывает столь же проста, как внешность. В то утро она может лишь сидеть и ничего не делать. Лицо у нее не изменилось, но морщинки стали глубже, а щеки побледнели, когда тайные мысли сделали ее больной.

Мы все бывали больны. И неоднократно, как доверительно сообщил мне отец. Больны не в том смысле, что болезнь может нас убить, а из-за ужасных вещей, которые нам приходится видеть. Но, как бы трудно это ни казалось, он настаивает, чтобы каждый из нас пытался считать наши благословения.

В гараже благословений не оказывается. Игрушек нет, единственная канистра пуста, а стоящая здесь машина стоила немного даже до катастрофы. На ветровом стекле толстый слой пыли, и я почти минуту вывожу пальцем по серой грязи слова, которые знаю. Я написал свое имя, «кот», «пес» и уже не помню, что еще. Потом отец вышел из дома и отыскал меня.

— Жди здесь, — велел он. — В дом не заходи.

Я уже видел мертвецов. Они меня не пугали.

Но отца встревожило нечто иное. Он направился к матери по дорожке перед домом, что-то ей сказал, она взглянула на дом, и он сказал что-то еще, и тогда она покачала головой.

— Это не наше дело, — сказала она. — Не надо.

Тогда я и прошмыгнул в дом через боковую дверь.

Женщине было лет за тридцать, и когда-то она была красивой. Я обнаружил ее сидящей в центре столовой. Она сидела обнаженная. С трех сторон ее окружали стены из картонных коробок, и все они были взрезаны, чтобы она могла протянуть руку и взять что хотела. Все оставшееся пространство грязного пола усеивали пустые банки из-под яблочного сока, спагетти, концентрата томатного супа и пластиковые бутылки из-под воды. Ее обнаженное тело поддерживали в сидячем положении мягкие веревки, охватывающие грудь, а с потолка свисали на веревках резиновые рукоятки. Ее стул когда-то стоял в гостиной, кто-то выпилил бензопилой в сиденье большую дыру. Теперь эта дыра стала чрезмерно большой для ее тощих ягодиц. Позднее, думая об этой ситуации, я догадался, что была пропилена и вторая дыра, в полу под стулом, чтобы женщина могла при необходимости сходить по нужде. Еда и вода находились на расстоянии вытянутой руки, и она могла бы протянуть несколько лет, питаясь из этого запаса.

— Привет, — прошептал я.

Лицо у нее подергивалось, но глаза смотрели ровно. Она могла видеть меня достаточно хорошо, чтобы отреагировать, хотя ее слова оказались для меня бессмысленными. Ее хитроумная, рожденная отчаянием система работала, пока она не ослабела настолько, что уже не могла вскрывать банки и бутылки. У ее ног валялись консервные ножи и едва проткнутые жестянки. В тощих ногах уже не осталось сил. Руки-палки покрывали язвы и красные пятна. Я уже несколько месяцев не видел живого больного «трясучкой». Меня поразило, что она прожила так долго, но у некоторых был сильный природный иммунитет. Он не мог их спасти, но его хватало, чтобы превратить жизнь в нечто худшее, чем умирание.

Собрав остатки достоинства, эта обнаженная, голодающая и беспомощная женщина сидела на своем импровизированном унитазе, смотрела на меня и бормотала какую-то чепуху. Потом ее взгляд переместился, и она замолкла.

На мое плечо опустилась рука.

Я ждал, когда будет произнесено мое имя, а за ним последуют и неприятности. Но отец опустился на колени и смотрел только на меня. Потом осторожно и серьезно сказал:

— Иди на улицу, Ной. Иди сейчас же, а я скоро приду.

Сперва я подумал, что отец хочет открыть несколько банок и бутылок и накормить женщину, прежде чем мы поедем дальше.

Но потом я увидел пистолет, торчащий из заднего кармана его брюк.

Я замешкался.

Отец снова посмотрел на меня. На этот раз он властно сказал: «Иди», и я пошел на улицу. Я не хотел бежать и приказал себе идти. Но я вдруг оказался на ярком солнце, ноги мелькали на бету, хлопнул и раскатился выстрел, а я едва его расслышал.

Мать окликнула меня, но не попыталась остановить.

Я пробежал мимо нее, всхлипывая и издавая собственные бессмысленные звуки.

— Подумать только! — бормотала старуха на грани эйфории. — Зима? Значит, у нас получилось, так ведь? Наступила зима. Мы спасли мир.

Мало кто обращал на нее внимание. Некоторые услышали ее голос и, может быть, прислушались к словам. Но все вокруг разговаривали. Всем хотелось отыскать развлечение в чем-то новом и неожиданном. Медленно и постепенно шум в большой комнате стихал, и тут бабуля договорила, а ее лицо опять стало пустым. Может быть, она вообще ничего не говорила. Я подумал, что слышал все, но не был уверен, что именно услышал. Могли существовать тысячи причин игнорировать болтовню этой старухи. Я так и собирался поступить, пока не взглянул на Мэй.