Колин Уилсон - Мир пауков. Башня и Дельта

— Уже нагулялись? Понравилось?

Найл бросился на землю, блаженно растянувшись, прикрыл глаза. Несколько секунд он лежал неподвижно, ощущая беспечный восторг и радуя покоем уставшее тело — так уютно и беспечно, наверное, чувствует себя младенец на руках у матери. И неважно, что их по-прежнему окружает опасность, и может статься, им никогда не выбраться из этого треклятого места. По крайней мере, в данную секунду ничего не угрожает. И этот благостный момент Найл воспринимал так, как утомленный странник пуховую перину.

Под рассказ Доггинза о пережитых приключениях Симеон вскипятил в воде листья сувы и омыл Манефону глаза. Когда отвар стал подтекать под веки, Манефон застонал от боли, а спустя несколько секунд глубоко вздохнул и улыбнулся с облегчением. Вскоре его дыхание стало глубоким и спокойным: заснул.

— Как ты думаешь, он будет видеть? — негромко спросил Доггинз.

— Не знаю. Если это что-то вроде яда плюющейся кобры, слепоты не наступит, если все вовремя промыть. — Доггинз жалостливо посмотрел на неестественно раздувшееся лицо Манефона.

— Хоть бы ты оказался прав.

Сверху в сгустившейся темноте начали проплавляться первые звезды. От моря по долине задувал холодный ветер, и хотя людей ограждали от него деревья, было слышно, как он завывает и вздыхает в гуще ветвей.

— Почему не видно мотыльков? — спросил Найл Симеона.

— Здесь, внизу, для них чересчур опасно. Они предпочитают где повыше, там меньше хищных растений.

— Растения на ночь отходят ко сну?

— Вероятно. Ты замечаешь, трава перестала двигаться?

— Не обращал внимания, — Найл выдрал пригоршню толстых упругих стебельков и поддержал на весу в зыбком свете, идущем от костра. Крохотные белые ножки были неподвижны. Бросил травинки на землю — они лежали, не пытаясь в нее вживиться.

— Получается, Дельта ночью спокойнее, чем днем?

— Пожалуй, если б не животные.

— Надо будет, наверное, караулить посменно, — рассудил Доггинз, зевнув.

— Боюсь, что да. Я настраивался дежурить всю ночь, так что первая вахта за мной.

Ужинали остатками мяса омара и сухарями. Впрочем, у Найла усталость пересилила голод. Он надкусил лишь пару раз и, отставив посудину в сторону, улегся. Оставшееся решил доесть, когда отдохнут глаза. Почти сразу же он провалился в сон.

Доггинз растормошил его, казалось, через несколько секунд.

— Сейчас, через минуту доем, — пробормотал он сквозь сон. А когда очнулся, оказалось, что огонь успел прогореть в горку белесого пепла и розоватых углей, а Симеон с Милоном спят.

— Пора тебе караулить, — прошептал Доггинз.

— Который теперь час?

— Через пару часов начнет светать.

Найл зевнул и сел, подрагивая от ночной свежести. Ветер на ветвях все не унимался, и воздух был прохладен. Доггинз указал в темноту.

— Там что-то ошивается. Не думаю, правда, что осмелится подобраться близко, — он подбросил в костер сук (сучья, порезав на удобную длину жнецом, скидал в кучу Симеон); через несколько секунд тот уже занялся огнем. — Я, пожалуй, еще поваляюсь, — он завернулся в одеяло и прилег возле костра. Не прошло и пяти минут, как он уже похрапывал.

Найл нелегким взором вперился в темноту. Ровный шум высокого ветра не давал расслышать какие-либо звуки, но Найлу показалось, что среди деревьев различаются два поблескивающих зрачка. Он поднял было жнец, но передумал: если это крупное животное, его рев может всех переполошить. Вместо этого он подбросил в костер еще один сук, а сам поплотнее запахнулся в одеяло и сел, опершись спиной о ствол упавшего иудина дерева. Оружие уместил между колен.

Сознание, что за ним наблюдают, заставило окончательно забыть про сон. Найл полез к себе под тунику и повернул медальон к груди. Это мгновенно углубило сосредоточенность, заставив вместе с тем осознать, что сидя к дереву спиной, он уязвим для нападения сзади. Он попытался вживиться умом в окружающую темноту, высмотреть, откуда может исходить опасность, но вызванная медальоном углубленность этому мешала. Найл с неохотой снова залез под тунику и повернул медальон другой стороной. Через некоторое время, вызвав у себя в мозгу мреющую точку света, он установил внутри себя незыблемую незамутненную тишину, из которой сознание, расширяясь, простерлось в темноту, будто призрачная паутина. Тотчас проявилась сущность животного, молчаливо разглядывающего людей из темноты. Похоже, не рептилия и не млекопитающее, а скорее помесь обоих. Сравнительно небольшое по размеру, оно отличалось недюжинной силой; чувствовалось, что может достать их одним прыжком. Животное привлекал запах, наполняющий его сосущим, заунывным голодом. Но чуяло оно и то, что эти странные лакомые существа довольно опасны, так что нападать на них рискованно, лучше потерпеть.

Найл не чувствовал ни страха, ни напряжения; все подспудные желания и рефлексы воспринимались настолько четко, словно он сам слился с этой тварью. Теперь вообще трудно было различить, сидит ли та прислонясь к дереву, или же караулит, скорчившись за кустом, сложив когтистые лапищи на землю. В то же самое время Найла бередило от странной, скуленью подобной, жалости. Животное было загнано в свои бесхитростные желания и инстинкты, словно в узилище, мало чем отличаясь от машины убийства.

Найлу постепенно наскучило быть просто наблюдателем. Хотелось выяснить, может ли он так или иначе влиять на животное. Увы, нельзя: созерцательность того была абсолютно пассивной, все равно что у паука, сидящего в гуще тенет. Чутко и бережно поддерживая в себе это состояние, чтобы не угасло, Найл медленно — очень — полез к себе под рубашку. Когда пальцы коснулись медальона, восприимчивость поколебалась; ее удалось удержать сосредоточенным усилием. Затем с безграничным терпением Найл начал поворачивать медальон, пока наконец не развернул выпуклой стороной к груди. На миг чистая, неподвижная созерцательность едва не была разбита бурным всплеском ввергнутой в нее жизненной силы. Опять Найл резко расслабился и ровным глубоким дыханием уравновесил в себе эти столь несхожие энергии. И тут совершенно неожиданно обе отладились в совершеннейшую пропорцию; активная сила медальона теперь уже не угрожала разорвать зеркальную поверхность созерцательности.

Результат получался таким изумительным, что Найл утерял интерес к маячащему в темноте животному; оно отодвинулось куда-то на дальнюю границу восприятия. Больше всего изумляло то, что эти два аспекта его сущности — силу воли и созерцательность — оказалось возможным свести в такое небывалое соответствие, что сила воли оказалась способна управлять созерцательностью, не разрушая ее. Он-то сам и сомнения никогда не держал, полагая, что там, где есть одна, другая полностью исключается. Созерцательность служит для осознания мира, сила воли — для управления им. Сейчас, в этот невыразимо благостный миг гармонии ему открылось, что это глубокое заблуждение. Созерцательность — лишь способ сошествия в сокровенный внутренний мир.